Страница 11 из 12
Перечитал я свою писанину, Данусь, и ужаснулся. Нет, не выходят у нас звучания в унисон. Я всё ворчу и ною, как старый рассохшийся контрабас. Но, может быть, в этом и заключается моя роль, Данусь? В том, чтобы оттенять твой чистый свирельный голос, быть тёмной оправой для твоего незамутнённого оптимизма, оселком, на котором ты будешь оттачивать свой победоносный клинок.
Никак не могу привыкнуть к тому, что твоя комната в общежитии – уже не твоя. Каждый раз поднимаю глаза на твои окна, а как вспомню, в какой дали ты от меня, хочется заскулить.
Полевики съезжаются, факультет гудит. Вернулись Белов и Ко. Белов так сильно меня хвалил, что я понял: не к добру. И не ошибся: опять он подвалил работёнки.
От мамы большой привет. Она передаёт всегда, но я забываю.
Твой, если ты этого хочешь.
И если ты этого не хочешь, всё равно всегда твой.
_ _ _
22.09.1963 года.
Дана
Скорый поезд дальнего следования.
Любимый!
Вот я мчусь от всего, что было, к тому, что ждёт меня. Я уже не южанка и ещё не северянка. Я просто пассажир. Засыпаю – поезд бесшабашно врезается в синюю тьму Старых гор, просыпаюсь – утро расправляет свои прозрачные крылья над бескрайней берёзовой стихией. Выпью чай, подойду к окну – и не узнаю только что затуманенного, влажного и тихого спросонок леса. Всё вокруг уже пронизано солнцем, будто оно пролилось на землю и, напоив золотистым сиянием воздух, стекло жёлтыми бликами по стволам берёз, запуталось в ветвях, превратилось в тонкие трепетные пластинки листьев, расплылось внизу тёмными пятнами на траве…
Остановится поезд на полустанке – выскочу из вагона, обниму берёзу или соберу осенний букет. И снова поезд, как песня, летит вперёд. Всё напоено праздничным торжеством – и бескрайняя сквозная чистота леса, и ровный уверенный стук колёс, и протяжный гудок паровоза, легко, без натуги прорезающий гулкое небо:
– Эге-ей! Это я иду-у-у! Это я иду-у-у!
Не верь агентствам Аэрофлота! Не летай самолётом! Мчись по Земле в вагоне поезда! А ещё лучше – ходи по ней пешком!
_ _ _
30.09.1963 года
Дана
Северогорск
Единственный мой!
На этот раз ты прав. Удача мне и впрямь не изменяет. Всё идёт превосходно. За исключением, разумеется, того, что абсолютно летит кувырком. Эн тысяч километров по железной дороге. Неделя изматывающей сутолоки в Промежуточном аэропорту. Долгожданный вылет. Две вынужденные посадки ввиду, мягко говоря, неустойчивой погоды. И вот я у окошечка северогорского почтамта. Двумя глотками я выпиваю содержимое твоего сумбурного письма и теперь счастливо улыбаюсь. Твоим философским рассуждениям о добродетели, соблазне и грехе. Серьёзности, с какой ты обсуждаешь со мной слабости человеческой – видно, ты убеждён, что я прошла огонь и воды, и медные трубы. Улыбаюсь последовательности, с какой ты вначале доказываешь теорему о людском непостоянстве, а затем утверждаешь, что я буду жить в мельчайших твоих частицах. Улыбаюсь потому, что узнаю тебя. И сожалею только об одном: что нельзя скользнуть по географической параллели, как по канату, и оказаться на песчаных дорожках Пригородного парка, или на берегу Чистого ручья, над которым осины быстро и неразборчиво шепчут какие-то ласковые слова, роняя их в воду вместе с листьями. А на пне сидит медведь, с виду грозный и неприступный, хоть, в самом деле, необыкновенный добряк. Он печально покуривает трубку и размышляет. «Теоретически, – думает он, – нетрудно доказать немыслимость какого бы то ни было счастья, но практически…. Если бы здесь вдруг оказалась моя Данусь, и я обнял бы её так, что затрещали бы все косточки, как бы это называлось?» От усердия лоб у Миши собирается в гармошку, и очки съезжают на нос. Дым колечками уплывает в голубое небо, а ясности в мыслях у Потапыча не было, так и нет.
По правде говоря, в моей голове тоже много тумана. Но разве кто-нибудь доказал, что Истина скрывается не в тумане?
Пожалуйста, скрипи почаще, ворчи подольше! Во-первых, это приятно, во-вторых, глядишь, и зазвучит дуэт. Я превращусь в подобие радара, буду накапливать наблюдения, эмоции, интересненькие факты, а ты, фильтруя мои километровые письма скептическим взглядом, может, и выудишь что-нибудь ценное. Потом, при встрече, всё, что накопилось, мы проанализируем, продифференцируем, проинтегрируем, привлечём теории вероятности и относительности, подключим интуицию, призовём вдохновение. И посмотрим, что выйдет.
Сегодня я должна идти представляться высокому начальству. Хорошо, что ему невдомёк, какая начинка в моём котелке. Вот была бы потеха!
Чтобы искупить свою вину перед Софьей Алексеевной, я высылаю ей Приветик, который сидит в правом нижнем углу этой страницы. Если вы присмотритесь к нему хорошенько, вы обнаружите, что он живой. Таких симпатичных пушистых приветиков не сыщешь ни в Великограде, ни тем более в Пригороде. Они водятся исключительно в здешних местах, и чем дальше на Север, тем они теплее и нежнее. Поэтому ждите послания из Дальнего, куда я намереваюсь улететь завтра же.
Пока. Твоя.
_ _ _
07.10.1963 года
Дана
Северогорск
Признайся, ты уверен, что я уже любуюсь полярным сиянием и езжу на нартах. А меня всё не отпускает этот город, странный уже тем, что в нём на первый взгляд нет ничего необычного. Улицы – как улицы. Дома – как дома. Театр готовится к открытию сезона. Дворец спорта по вечерам сияет огнями. Но стоит пробыть здесь недельку, как замечаешь, что ветер такой, какого не бывает и не должно существовать в природе, – он дует во все стороны сразу. Что деревца все – как недоросли. Берёзки – щуплые, лиственнички – корявые, берущие за душу своей трогательной асимметрией. Да ещё ночью голова примерзает к подушке – встречал ли ты такое диво? Общежитие для молодых специалистов – на окраине в старом бараке. Комендант, старый лагерный коршун на культяшке, закрутил печку проволокой до начала отопительного сезона, а когда ребята пытаются протопить контрабандой, гоняется за ними с дубинкой – новый способ разогрева без дровишек. Зато днём, в управлении – благодать. Тепло, никто к тебе не привязывается, в буфете продают красную икру и прочую вкуснятину. Живи себе и радуйся, поглядывай в окошко на сиреневые сопки, покрытые чахлым лесом, и жди, когда в небе начнут урчать самолёты.
Но что-то мутит меня и будоражит. Будто меня четвертовали. Слоняется по городу, сидит в спецотделе, старательно разглядывая карты, беседует с коллегами моё бренное тело. Но где моё сердце? Где мысли? Где душа? Только вечерами, синими, прозрачными до самого неба, или пасмурными, с туманом от самых глаз в неощутимую дальнюю даль, гуляя по берегу бухты, я собираю свои части воедино. В пустынной тишине ко мне приходит всё то, что мне дорого. Приходишь ты и тихо, почти неслышно, так что голос твой сливается с шорохом прибоя, говоришь: «Здравствуй, моя Данусь!» С тобой мы танцуем вальс на песке, прыгаем по камням, а потом долго сидим на старой барже, вглядываясь в темноту. Мне не хочется от тебя уходить, но поздний вечер, я по привычке говорю тебе «пока» и возвращаюсь вдоль берега в город. Море накатывается на песок, переворачивая поблёскивающие в звёздном свете промёрзшие лепёшки медуз. Неподалёку тянутся береговые обрывы с деревянными домиками. Вышка часового на выступе кажется башенкой старинного терема. Ни души. И всё же неожиданно встающие силуэты лодок и каждый посторонний звук настораживают меня, я вздрагиваю и поднимаю круглый гладкий камень. Но вдруг мысль «почему человек должен бояться человека?» осеняет меня, и сразу приходит спокойствие. Я забрасываю камень далеко в море, а потом, высоко подняв голову, шагаю к общежитию.