Страница 39 из 48
– Давайте загоним их куда-нибудь да запрём, – предложил я.
– Куда-а? – почти простонал штабс-капитан. – Мы не в городе! По хатам, по баням распихать? Такую прорву народа! К каждой бане по караульному выставить, вот и весь взвод!
– А в церковь если?
Белов глянул на меня с сомнением:
– Негоже из Божьего храма острог устраивать.
– Полноте, господин капитан! – Я воспитан в иное время, на других принципах. – Мы же временно. А потом, только ведь пулемёт с колокольни сбивали.
– Уговорили! – как будто мне всех больше надо, согласился Белов. – Наплехович, ведите пленных на площадь, заприте в церкви! С вами двое! Останетесь в карауле!
И, снизив голос, подманил к себе пулемётчика Климова:
– Валя, головку надо того, в расход! Безотлагательно!
Климов ногтем мизинца ковырнул красный, невызревший прыщ на подбородке, мучительно сморщился.
Прапорщик Риммер подсунулся, предлагая свои услуги:
– Господин штабс-капитан, я тоже не прочь.
Я мысленно мотнул головой. Вот ведь люди! В церковь пленных загнать менжуются, а шлепнуть без суда и следствия десяток живых человек – как высморкаться! Нет, я тут как инопланетянин.
Риммер, Климов и с ними офицеры прикладами погнали за хату красных командиров. Почуявших близкую смерть, потерявших лица. Один, коренастый, простоволосый, присев, увернулся от удара и, проскочив под винтовкой Риммера, сделал шаг в сторону раскуривавшего папироску Белова. Безошибочно угадав в нем старшего.
– Как же. без суда. ваш бродь?! – выкрикнул он неожиданной для своей комплекции фистулой.
Штабс-капитан отвернулся, подкидывая на ладони спичечный коробок.
Прапорщик Риммер выстрелил. Передернул затвор и ещё раз саданул в упор в упавшего на одно колено простоволосого. зажавшего руками бок.
Я не выдержал и пошагал через улицу к скопившейся на углу кучке офицеров. Непритворно морщась от обручем сдавившей череп боли, отмечая машинально, что очень буду признателен, если соскочу, потеряю сознание. Только кому адресовать желание? Господу Богу, в которого не верую? Товарищу чёрту, ставящему на мне хитромудрые эксперименты?
Винтовочный залп, перевязанный, как бантиком, долгой пулеметной очередью дошёл до меня с трудом, словно через метровую толщу воды.
– Вам дурно, господин штабс-капитан? – Цыганский подхватил меня под локоть. – Вы белый весь!
Нет, мне хорошо. Мне лучше всех. Сбылись мечты идиота. Я – весь белый!
– Голова, поручик, после ранения, это самое, как оно. – Я сделал вращательное движение рукой.
Слабо улыбнулся, чувствуя в губах напряжение и дрожь.
Белов бросил под ноги и энергично раздавил окурок:
– Всё, господа! Последний рывок!
Не оглядываясь, с винтовкой наперевес, голенастый быстро пошёл по улице. За ним заторопились офицеры. Меня догнал запыхавшийся Риммер.
– Крестник-то ваш, господин капитан, – радостно сообщил он, – обделался! Комиссар называется!
Я не отреагировал. Прапорщик снова сделался неприятен. Мы с ним одной крови, но разного резус фактора.
Шли с опаской, ожидая из-за каждого угла пули или ручной гранаты. Навстречу вели друг друга двое раненных корниловцев, наспех перевязанных поверх обмундирования. У одного – нога, он опирался на винтовку, другой поранен в плечо. Сквозь бинты проступили свежие, очень яркие пятна.
– Какой роты? – издали крикнул Белов.
Раненый в плечо тонкий мальчик в погонах старшего унтер-офицера ответил едва слышно:
– Второ-ой…
– Прямо идите! К церкви. Там наши. Сами дойдете? – штабс-капитан замедлил шаг, но не остановился.
– Дойде-ом…
К окраине села усилились едучие запахи гари и сгоревшего пороха.
Здесь в мелко (по пояс) отрытых окопчиках, кое-где развороченных снарядными воронками, сломанными тряпичными куклами попадались трупы. Вот у одного, ткнувшегося ничком, размоталась обмотка, заплатанные на заднице шаровары и вязкая мясная каша вместо затылка. В пулемётном гнезде завалившийся набок станкач без щитка и скрючившийся на дне окопа, на множестве стреляных гильз пулемётчик. Он вдруг простонал и, наполовину засыпанный землей, зашевелился.
Шагавший справа от меня сумрачный блондинистый прапорщик отреагировал моментально. Вскинул приклад к плечу, выстрелил. Ощерился под редкими усишками:
– Тварь!
Его ненависть к красному пулеметчику мне понятна. Такой вот удалец сегодня вдоволь поизгалялся над нами с колокольни!
Мы проходили через сад. Под осадистыми яблонями полно падалицы. Нагнувшись, я подхватил яркое, с полосатым боком яблоко. Оно прохладное, в каплях росы. Я с хрустом откусил много, сразу треть, в надежде перебить застоявшуюся во рту смрадную горечь.
За околицей встретили множество людей. По тому, как открыто они перемещались и свободно разговаривали, я с облегчением понял, что бой кончен.
Чёрные гимнастерки в три зыбкие бесконечные шеренги выстраивали на гумнах безоружных красноармейцев. Очень много, гораздо больше, чем захватили в селе мы. Винтовки их свалены на земле поленницей. Наши возбуждены, чрезмерно шумливы. Пленные – понуры и подавлены. Торопливо, боясь навлечь гнев, они кидались выполнять сыпавшиеся с разных сторон, противоречивые команды победителей.
– Повзводно! Повзводно стройсь, бестолочь!
– Комсостав и коммунисты, в первую шеренгу выходите! Лучше сами объявляйтесь!
– Кто документы выбросил?! Чья книжка, спрашиваю? А ну, всем руки вверх поднять!
Черноусый бравого вида фельдфебель довольно подмигнул нам:
– Опоздали, ваши благородья!
Мы идем дальше, ищем и находим своих. Офицерская рота расположилась на травяном склоне у небольшого чистого пруда. Полковник Никулин, присев на корточках на берегу, пригоршнями бросал в лицо воду, ахал по-бабьи. Около него рослый офицер в наплечных ремнях мыл сапоги. Я узнал его, это помощник ротного, полковник Знаменский.
Белов пошел к начальству, а мы попадали в траву. Я скинул с плеч мешок и растянулся на спине, раскинул руки. Обнаружил, что в опрокинутом свежем небе совершенно нет дна. Над самым ухом моим выдал звонкую трель дерзкий кузнечик. Кузнечик-разведчик. В который раз происходящее показалось мне фантазией чистой воды, лабораторным экспериментом.
Я прикрыл глаза, чувствуя трепетное дрожание в веках. Я вижу узкое личико младшей дочки своей, Маришки, смотрю прямо в смышленые её карие глазенки, слышу по-детски трогательную с картавинкой речь:
– Папа, а ты когда на войне был, ты там убивал в'агов?
Такие вопросы у неё возникали, когда она листала мой дембельский альбом, обтянутый куском солдатской шинели. «Кто не был, тот будет, кто был, не забудет семьсот тридцать дней в сапогах!». Разубедить её в том, что я просто служил в армии, не удавалось.
Девчонки росли без меня, в ином измерении. Времени на них из-за работы, неизбежных пьянок и шальных подруг, возникавших из ниоткуда, хронически не хватало. Когда у меня спросили, в каком классе учится старшая Даша, пришлось загибать пальцы, вести счет со дня ее рождения.
Я трудно проглотил комок, подкативший к горлу. Как все неудачные люди, я сильно сентиментален, могу разреветься. Даже на трезвую. Если что-то случится с моими девчонками, я окончательно сойду с ума.
Не очень далеко от нас в поле яростно вспыхнула пулемётная стрельба. Отталкиваясь от земли руками, я привёл себя в сидячее положение. Нащупал слева в траве винтовку.
Встрепенулись и смотрели в ту же сторону почти все. Подпоручик Цыганский – из-под ладони, как богатырь былинный. У него заходили крутые желваки, забавно приводя в движение крупные уши.
Позади меня кто-то прошептал истово:
– Спаси мя, Господи! Спаси и помилуй!
Оборачиваясь, я знаю, кого увижу. Прапорщик Кипарисов раз за разом осенял себя крестным знамением. Глаза его светились изнутри ужасом, ноздри раздулись, подрагивала семинаристская бороденка. Откуда он взялся? В бою я его не видел, отвечаю!
По склону крупными шагами поднимался штабс-капитан Белов. У него мокрое лицо и волосы. По пропыленной шее за ворот гимнастерки грязными полосками стекала вода.