Страница 37 из 48
Пять минут назад я убил человека. Белобрысого незнакомого мне русского парня, крутостью скул похожего на молодого Шукшина.
Который чудом не успел мне в лобешник пулю всадить!
Я разогнулся, заставляя себя не прятать глаза и сказать развязно, цыкая дырявым зубом:
– Рвотный рефлекс в норме!
Как оказалось, остальным никакого дела до меня не было. Белов пересчитывал личный состав, тыкая в каждого указательным пальцем.
– Шестна-адцать! Меньше половины взвода! Стадо, стадо!
Он перемещался боком, приставными шагами. Словно баскетболист под корзиной.
– Климов! Прапорщик Климов, ко мне! Пулемёт в порядке?
Сильно прыщеватый, с лицом разноцветным (преимущественно фиолетовым), прапорщик ответил басом:
– Так точно.
И подкинул повыше пристроенную на плече похожую на самоварную трубу «льюиса» – скорострельного ручного пулемета, британца. Из такого товарищ Сухов поливал по басмачам в «Белом солнце».
– Никого не ждём. Двинули, господа! Курок! Предохранитель! – нападающий Белов, на голову выше остальных, снова технично обошел всех.
Я успел поверх своего опоясаться дареным ремнем и застегнуться. Оказалось туго, больно, но пересупониваться времени не было.
Мы шли к центру села, к церкви. Там шибко воевали. Вывалившись на улицу, развернулись в короткую зыбкую цепь.
– Вперёд, господа!
В следующий момент меня в очередной раз чуть кондратий не хватил.
Навстречу нам со стороны церковной площади валом валила неимоверно густая толпа. Ощетинившаяся сизыми штыками. Орущая сотней лужёных глоток. Вразнобой топочущая пудовыми сапожищами.
Все! Армагедец! Раздавят! Ма-ма!
Коленки у меня подогнулись, и противно сжалась мошонка.
– Взво-о-од! За-а-алпом! – поднимаясь на носках, захрипел Белов.
Я, ориентируясь на соседа – прапорщика Риммера – вскинул винтовку, прищемил щеку прикладом. Ствол скакал в треморе. Какой тут на хрен прицел, какая мушка! Страшная толпа заслонила белый свет.
– Пли!
Я зажмурился отчаянно и дернул спуск. Полтора десятка трехлинеек, перебивая друг друга, саданули хлестко, почти враз. И басовито зачечекал «льюис» прапорщика Климова.
Я открыл глаза, решив, что всё равно кранты. Повторяя за Риммером, автоматически отработал затвором, освободил патронник от стреляной гильзы, которая вылетела, блескуче кувыркаясь. Загнал новый патрон.
– Взво-од! – снова закричал Белов.
Толпа, смешавшаяся, поднявшая бурю пыли, озверело матерящаяся, продолжала ломить по инерции разогнавшегося парового катка.
Единой отчаянной очередью опрастав сорокасемизарядный дисковый магазин, осёкся на полуслове Климов. Осталось шагов тридцать!
– Пли! – дал отмашку взводный.
Залп получился жидким, несерьезным. Я понял, что перезарядить винтовку не успеваю. Набрал зачем-то в легкие до отказа воздуха. Амба!
– Сдаются! – выкрикнули у нас.
Не веря в произнесенное и в происходящее.
– А-а-а, суки! Не нравится!
Красноармейцы и впрямь бросали на землю винтовки, ремни с подсумками, патронташи. Зло кричали на замешкавшихся. Целый лес из задранных рук в момент вырос. Сколько их тут? Всяко больше сотни!
– Меж двух огней попали, – просёк ситуацию Белов, – полковник их от площади гнал. А тут – мы.
Он разглядел в толпе кого-то и махнул Риммеру:
– Ну-ка, прапорщик, тащите сюда вон того гуся. Во-он в коже.
Риммер по ледокольному мощно врубился в толпу. Перед ним спешили расступиться, но он всё равно направо и налево пихался прикладом. Добравшись до цели, прапорщик схватил за шиворот человека в очках, в кожаном обмундировании, с жёлтой колодкой маузера на боку. Так за шиворот, часто наддавая коленом под зад, приволок его к взводному и сообщил радостно:
– Комиссарчик, господин штабс-капитан!
– И к тому же жид! – Белов бросил в угол рта папиросу, прикусил мундштук.
– Я русский! Ру-усский, – истово стукал себя в грудь в кожанке, – Рязанской губернии. Православный!
Я поднёс Белову огня. Он прикурил и, не отводя глаз с трепещущего кожаного человека, коротко кивнул: «Благодарю».
– Какой ты православный с таким шнобелем? – иронично спросил штабс-капитан. – С таким в православные не записывают. Факт.
Тесня сдавшихся к забору, от церковной площади подходили офицеры во главе с ротным Никулиным. Полковник шёл вперевалку, распаренный, как из бани. Сиреневый нос его казался сочнее, чем прежде. В обеих руках он держал по револьверу. Вылитый Саша Македонский после знаменитого побега из «Матросской тишины».
– Ай, славно! Это самое… – Он тщился перевести дух. – Ай, во время вы, батенька Владимир Александрович.
Белов оторвался от папиросы, выпустил клубок дыма:
– Мастерство, как известно, не пропьешь, господин полковник.
Никулин насторожился:
– Как вас. э-э-э. понимать? Позвольте в сторонку-с.
Они отошли. Я выбросил из патронника гильзу и заложил в магазин новую обойму. Когда лязгал затвором, комиссар вздрогнул, дёрнув щеками. Сопатка у него была угреватая.
На южной окраине села спохватился притихший бой. Часто защёлкали выстрелы, глухо и осадисто один за другим ухнули взрывы. Два, три, четыре.
Видя, что командиры, описав петлю, возвращаются, офицеры спешно докуривали.
– Второй и третий взвода за мной! – на ходу распоряжался полковник, набивая патронами откинутый вбок барабан револьвера.
Второй наган был зажат у него под мышкой.
Белов тоже ставил задачи:
– Поручик Наплехович, берите троих, грузите оружие в телегу! Вон стоит, запряжённая! Климов, посадите пленных на мушку! Поручик Цыганский, с вами тоже трое. Профильтруйте сдавшихся! Командиров, вплоть до отделенных, направо! Проверяйте, все ли разоружились. Штабс-капитан Маштаков, допросите комиссара!
Никулин увёл два взвода (неполных, суммарно – штыков тридцать) в сторону близкого боя. Я тупо смотрел им вслед— ссутулившимся, идущим гурьбой. Через считанные минуты часть этих людей будет безвозвратно перебита, часть искалечена.
И я тихо ликовал от мысли, что мне позволено остаться там, где не стреляют. Понимал – зыбкая радость моя постыдна.
– Пшёл вперед! – переключаясь на выполнение поставленного приказа, рявкнул на комиссара.
Тот послушно потрусил на полусогнутых в указанном направлении.
– Куда вы его? – обернулся взводный.
– За угол. Изолировать от общей массы. Не сомневайтесь, господин капитан, сделаю в лучшем виде.
– Валяйте!
Мы свернули за хату и я, перехватив винтовку в обе руки, сильно толкнул ею комиссара в грудь. Чтобы спиной он как следует впечатался в стену. Сдернул с его переносицы очки, бросил на землю и наступил сапогом. Провернулся на носке, хрустя раздавленными стёклышками.
Пленный растерянно моргал близорукими глазами. Красиво прорисованными, скорбными.
– Православный, гришь? Рязанской губернии рожак? – подступал я, демонстрируя готовность ударить. – А ну, с-сука, документы на бочку!
Это пережитый за время боя страх заставлял меня быковать над безоружным. Компенсировать собственный срам за то, как на карачках ползал я за скирдой, в надежде, что раненный Фетисов попросит сопроводить его в тыл.
Сублимация чистейшей воды. Защитный механизм психики. Этот, как его, Фрейд!
Везде, и в следствии и в розыске, я слыл мастером допроса. Мне удавалось разговорить практически любого человека, убедить, что признается он себе во благо.
Ты нам один раз хорошо, мы тебе – десять! Это полицейское правило, не в бровь бьющее, сформулировал мой любимый писатель Леонид Словин, сыщик с более чем двадцатилетним стажем.
При этом я принципиально сторонился мордобоя и пыток, довольно широко практикуемых в российских правоохранительных органах постсоветской эпохи.
Сейчас в моем распоряжении было короткое время, я играл блиц. Но зато я был свободен от условностей соблюдения законности. Мог не разъяснять статью 51 Конституции. Надо мной не висел отточенный меч ОСБ[41] и надзирающего прокурора – представителей иных цивилизаций.
41
ОСБ – отдел собственной безопасности.