Страница 10 из 48
Классная руководительница, безжалостная математичка Людмила Борисовна Бернацкая, отняв однажды у меня удачный эскиз, на котором группа усатых и бородатых офицеров, украшенных боевыми орденами, позировала фотографу на фоне рвущихся снарядов, долго рассматривала картинку, после чего противным, с гнусавинкой голосом изрекла:
– Да-а, Маштаков, тебя надо показать психиатру!
Хорошо, она не ведала о нескольких сотнях бумажных солдатиков из той же замечательной эпохи, изготовленных мною в рекордные сроки безо всякой множительной техники. Не знала о многочасовых грандиозных битвах, что устраивали противоборствующие стороны в нашей новой трёхкомнатной квартире. Разумеется, когда родители были на работе.
Мой интерес к Белому движению частично послужил причиной тому, что в положенные четырнадцать лет я не стал вступать в комсомол. Причина была, конечно, не единственная. Компания подходящая подобралась. В комсомол в нашем классе не вступили шестеро ребят и одна девчонка, Лена Кускова. Из двадцати пяти учеников.
Больше чем четвёртая часть! В элитной английской спецшколе! Представляю, как за недобранные проценты горком ВЛКСМ снимал стружку с речистого комсомольского вожака школы.
Ко всему прочему за мной закрепился имидж набожного подростка. Причём, воинствующего. Сектанта практически.
В седьмом классе на уроке физкультуры мы прыгали через «козла», поднятого достаточного высоко. Скакавшие передо мной пацаны взять препятствие не смогли. А я, дурачась, на глазах у всего класса перекрестился, рванул вперёд и легко перемахнул через снаряд.
Приземлившись на другой стороне, назидательно процитировал персонажа Юрия Яковлева из культовой гайдаевской комедии:
– Вот, что крест святой делает!
Физрук Геша немедленно закатил мне единицу в дневник с потрясающей записью: «Перед выполнением физических упражнений – крестится!» Блестя потной лысиной и очками, он, построив класс в одну шеренгу, популярно разъяснил о недопустимости подобного поведения.
Удивительно, но стоявший следующим в строю Лёша Шевченко под немигающим взглядом физрука тоже осенил себя крестным знамением и с первой попытки взял препятствие.
Геша настучал класснухе. Бернацкая дёрнула нас с Шевченко со следующего урока и, брызгаясь слюной, кричала в коридоре:
– Вы понимаете, что вы сделали!? Нет, вы понимаете?! А если бы висел фашистский флаг, вы бы закричали: «Хайль Гитлер!»
– Нет, не закричали бы, – я осмелился возразить, – это не одно и тоже.
– Нет, одно и то же!
Жаль, не уцелел дневник с той эпохальной записью. Сейчас, когда я рассказываю школьные истории, мне мало кто верит. Ни одного дневника у меня не сохранилось. С корешком школьным Вадиком по окончании учебного года мы торжественно сжигали кондуиты на затоне реки Клязьмы. И устраивали вокруг костра ритуальные пляски.
Вот так я приобрёл репутацию верующего.
Поэтому в конце десятого класса, на литературе, когда урок, казавшийся бесконечным, благополучно закончился звонком, кто-то из сидевших впереди девчонок громко, с облегчением вздохнул: «Слава Богу!», сразу подняли меня. Как лицо, склонное к совершению подобных правонарушений.
– Опять, Маштаков, ты взялся за старое! – с укором сказала учительница русского и литературы Углова.
Мне бы промолчать и всё бы обошлось сделанным замечанием. Тем более что помянула имя Господа всуе другая.
Но я полез в бутылку с узким горлом:
– А чего, собственно, такого?!
Через пять минут классная руководительница, пользуясь большой переменой, доходчиво втолковывала мне «чего здесь такого».
А мне на тот момент стукнуло аж семнадцать, пацан я был начитанный. Я попытался аргументировано отстоять свою правоту:
– У нас, это, свобода вероисповедания…
За годы работы в правоохранительных органах, клянусь хлебом, я ни разу не орал на самых пакостных жуликов и бандитов так, как заорала на меня класснуха Бернацкая:
– Хватит позорить советскую школу! Не хочешь учиться в советской школе, уматывай в семинарию! Мразь поганая!
– Не имеете права обзываться, – у меня задрожали губы.
Бернацкая стала густо-пунцовой. Глаза у неё почти выкатились из орбит. Если бы в класс не заглянули, она бы меня ударила. А я бы её укусил. За толстую ляжку.
Теперь я понимаю, что она была обычной психопаткой, но тогда мне сделалось обидно до слёз.
В комсомол я всё-таки записался перед выпускными экзаменами. Шансы поступить в институт у меня были слабые, а в армии несоюзную молодёжь направляли исключительно в стройбат. Служить в компании представителей братских кавказских и среднеазиатских республик, а также с лицами ранее судимыми мне не хотелось.
В том же десятом классе у меня случился ещё один конфликт на белогвардейскую тематику.
Проходили «Поднятую целину». Редкий случай, когда произведение, насаждаемое школьной программой, меня интересовало. Я хорошо знал роман, активно участвовал в обсуждении на уроках, не пытаясь при этом спорить с хрестоматией. Учебный год близился к концу, и я рассчитывал по литературе получить в аттестат «четвёрку». Обидно сделалось, что в разы меньше читавшие, но прилежные одноклассники нахватают отличных оценок, а мне с учетом прошлых прегрешений влепят «трояк».
Как сейчас помню заключительный урок по «Поднятой целине». Учительница Углова Вера Николаевна, дорабатывавшая последний год до пенсии, пребывала в благодушном настроении. Экономя время, спрашивала с места. Задала вопрос классу: «Какой герой романа пришелся по душе и почему».
Я первым поднял руку.
– Слушаю, Миша, – дружелюбно улыбнулась Вера Николаевна.
Я встал как солдатик и быстро сказал:
– Есаул Половцев.
Глаза у старой учительницы потухли, лицо посерело. Наверное, у неё, пожилого человека, схватило сердце.
– Почему? – тихо спросила Углова, присаживаясь на стул.
По наступившему молчанию я понял, что в очередной раз упорол косяк. У меня было припасено множество аргументов за Половцева. Его образ Шолохов прописал, избежав одномерности. Есаул был без сомнения человеком идейным. Брехня, что после ареста он сразу раскололся и выдал ОГПУ всю подпольную организацию. Допускаю такое только при условии пыток.
Потом очень сильной была у меня зрительная ассоциация. В фильме Половцева убедительно сыграл Глебов Петр Петрович. А кто такой Глебов – сумрачный, чубатый, усатый, с полным бантом георгиевских крестов? Правильно, Григорий Мелехов в знаменитой экранизации Герасимова. Как можно по-мужски не симпатизировать Григорию?
Но всего этого я не произнес, а сказал, краснея:
– Потому что он любил животных. Кота у Якова Лукича и ещё, это, лошадей.
Вера Николаевна поставила мне жирный кол в журнал. Заикнулась про дневник, но вспомнила, что у меня такового нет. По официальной версии я утерял его ещё зимой. В связи со скорым окончанием школы и моей соцпедзапущенностью заводить новый меня не заставили.
Правда, волну поднимать Углова не стала, в «оперчасть» класснухе не стукнула.
В аттестате о среднем образовании у меня немного четверок. Одна из них всё-таки по литературе.
В старших классах я начал писать повести и рассказы. Разумеется про гражданскую войну. Если порыться в коробках с моими архивами, можно докопаться до слоя с исписанными ученическими тетрадями. На их выцветших зелёных обложках фломастером старательно выведены названия: «Агония», «Рожь осыпавшаяся», «Бешеный ураган».
Это было беспардонное подражательство всем и каждому, отчаянное компиляторство, но по-моему убеждению, отнюдь не графоманство.
Давно я услышал мысль, что человек, прочитавший сто книжек, одну собственную сочинит как нечего делать. А я на тот период прочёл во много раз больше!
Разумеется, что-либо вразумительное пацан, ничего кроме школы, двора и секции бокса не видевший, написать не мог.
Это я сейчас понимаю. Тогда же мне собственная писанина нравилась запредельно. И я искренне недоумевал, почему её отвергают в журналах, которые я удостаивал вниманием. Адресовался я не абы куда, а прямиком в столичный журнал «Юность», где главным редактором работал известный писатель Алексин. На полном серьезе открывал я очередной номер, с замиранием сердца листал его, надеясь наткнуться на жирно набранные буквы: «Михаил Маштаков. Огненная лавина».