Страница 2 из 7
Когда все расходились, мы с папой тоже шли домой. Мне хотелось побыть одной, пьяный папа мне казался противным, от него плохо пахло и вел он себя как-то неуклюже, он же, наоборот, всячески стремился продолжить со мной общение, игры и шутки.
– Мама, скажи ему пусть отстанет от меня, – говорила я и бежала к маме за помощью.
– Ну что ты шарахаешься все? – сердито говорила мама, глядя на папу – напился, так иди спать ложись.
В такие моменты папа обижался на меня и называл предательницей, а потом со словами «все вы бабы заодно» уходил спать.
Наутро у папы сильно болела голова, и он ходил мрачнее тучи, поэтому я старалась не попадаться ему на глаза и не создавать шума. Потом выходные заканчивались и все было как раньше. Папа опять становился прежним – добрым, любящим, заботливым, самым лучшим.
Мамы в моем раннем детстве было катастрофически мало. Сначала она долго и тяжело приходила в себя после моих родов, затем перенесла несколько серьезных операций. Она подолгу находилась в больницах, папе приходилось работать, и труды моего воспитания лежали на плечах бабушки – папиной мамы. Вторую свою бабушку – мамину маму я знала плохо. Она жила в другом городе, потому виделись мы редко. Маминого папу я вообще не помню, он умер, когда мне было четыре, кажется, я его и не видела ни разу.
Летом мама брала на работе отпуск, и мы приезжали к бабушке в Троицк. Это, наверное, единственное, что мы делали вместе с мамой, а не с папой, он обычно с нами не ездил. Мамина мама была другая, какая-то ненастоящая бабушка, от нее не веяло теплом, не пахло выпечкой, к ней не хотелось прижаться. Она была строгая, серьезная и постоянно грустная, с ней многое было нельзя – баловаться, громко кричать, просто так смеяться, бегать, прыгать, потому что «под нами живут люди и им не нравится, когда кто-то, как слон, скачет по их головам». Мне разрешалось только тихонечко сидеть, чтобы никому не мешать и молча играть теми игрушками, которыми разрешила играть бабушка или теми, что мы с мамой привезли из дома.
Бабушка жила на пятом этаже старой хрущевки – две комнаты и малюсенькая кухонька. В квартире, пропахшей старостью, всегда царила чистота. Все вещи были аккуратно сложены и расставлены по своим местам, на полу ковры и вязаные дорожки, на каждом стульчике – вязаная подушечка, на столах, кровати и даже на телевизоре – кружевная салфеточка. В серванте за стеклом стояли красивые кружечки, изящные статуэточки и шкатулочки с бусами, но трогать все эти сокровища мне категорически запрещалось, и даже смотреть на них можно было только издалека.
– Ты все поняла? – строго глядя на меня, спрашивала мамина мама.
– Угу, – тихо отвечала я, покорно опустив голову и разглядывая свои пальцы на ногах.
А когда бабушка с мамой выходили из комнаты, я тихонечко подходила к серванту и, прижавшись лбом и ладонями к стеклу, пыталась разглядеть лица миниатюрных фарфоровых балерин. Я давала им имена и представляла, как они кружатся в танце, как ходят друг к другу в гости, какие фантастические истории происходят с ними. Но бабушка возвращалась в комнату, и вся магия улетучивалась.
– Сколько раз тебе повторять, – повторяла она – не прикасайся к стеклу, после тебя остаются эти ужасные жирные пятна.
– Угу, – опять виновато говорила я, опустив голову и пытаясь проковырять дыру в ковре большим пальцем ноги.
Находясь в гостях у бабушки, мы с мамой постоянно куда-то ходили, то на рынок за продуктами, то на ярмарку, а чаще всего ездили на бабушкину дачу, собирать ягоды и полоть грядки. По правде говоря, полола только мама, я же играла в земле, делая из веточек и цветочков импровизированных кукол и строя им домики из листиков и травинок, или выискивала старые вещи, доживавшие свой век на даче под толстым слоем пыли.
Моим самым ценным сокровищем были найденные на чердаке часы с кукушкой в виде домика. Механизм часов был сломан, и кукушка больше не куковала, навечно запертая в своей темнице.
Несколько поломанных алюминиевых вилок, пара разодранных в кровь рук и кукушка на воле. Недоумение в глазах мамы.
– Ну и зачем ты это сделала? Вредительство одно от тебя, – глубоко вздохнув, заключила мама и вернулась к грядкам.
– Зато теперь кукушечка на воле будет жить, – говорила я тихим расстроенным голосом себе под нос, но мама меня уже не слышала.
В общем, занятие на даче я находила для себя всегда, но ездить туда, а точнее ходить пешком, потому что дача была недалеко от дома, мне не нравилось катастрофически. Я закатывала такие истерики, что прохожие оборачивались и, как принято было в советские годы, каждая вторая тетушка считала своим долгом остановиться и сказать: «Фу, какая девочка плохая, как тебе не стыдно, вот сейчас дядю милиционера позову, заберет тебя».
Я зареванными глазами смотрела на маму, ища поддержки, но мама вставала на сторону тетенек, она совсем не прочь была отдать меня дяденьке милиционеру, от этого истерика моя только набирала обороты.
– Да что ты постоянно так орешь? – недовольно спрашивала мама – каждый день ходим на дачу и всегда одно и то же, в городе надо было оставить, не возьму с собой больше, – сердито добавляла она, как будто не мне, а какому-то невидимому собеседнику и тянула меня за руку к пешеходному мосту через речку. Я упиралась ногами и пыталась сопротивляться, но мама была сильнее.
Причиной всех моих «показательных выступлений» служил мост. Обычный подвесной пешеходный мост. Он соединял два берега реки и представлял собой значимую пешеходную артерию для города. С одной стороны город, с другой дачный кооператив и поселок. Мы с мамой каждый день ходили по нему на дачу и обратно.
Мост вызывал у меня ужас. Мало того, что он постоянно раскачивался на ветру, так к тому же еще каждый сделанный шаг по нему создавал дополнительные колебания, от которых мое легкое детское тельце подбрасывало в воздух. Невозможно было пройти по мосту так, чтобы кто-нибудь не шел тебе на встречу или не подгонял сзади. Мне постоянно хотелось вцепиться в опору, но расстояния между ними были очень большими для пятилетки, а натянутые в качестве поручня канаты – слишком высокими. Держаться я могла за канат только с одной стороны, взяться одной рукой справа, а второй слева, чтобы идти посередине, сохраняя равновесие, не представлялось возможным, размаха рук не хватало.
Идя по деревянному мосту, мама крепко держала меня за руку и фактически тащила. Каждый шаг давался мне с трудом, и я все делала медленно, преодолевая страх. Мама злилась. В некоторых местах доски были сломаны посередине или вообще отсутствовали, поэтому приходилось перешагивать через бурлящую внизу пропасть, это еще более затрудняло движение. Я все время представляла, что наступаю на доску, она переламывается от моего веса, и я лечу вниз в черную мокрую бездну, торчащая из воды трава хватает меня за руки, за ноги и тянет на дно. Я представляла эту картину и начинала задыхаться по-настоящему. Мама продолжала злиться, тянуть меня вперед и ругаться.
Я просила маму не ходить по мосту, потому что боюсь.
– Давай лучше по тому пойдем, где машины ездят, – просила я ее.
Это был крюк в несколько километров и уставшей маме не хотелось тратить дополнительные усилия из-за капризов пятилетки, тем более капризы шли один за другим нескончаемым потоком.
– Не выдумывай, это всего лишь мост, – отмахивалась мама и продолжала ежедневно таскать меня туда и обратно.
С мамой мы никогда не были близки, она просто отказывалась меня слушать и всегда поступала так, как сама считала правильным.
– Ты должна понять маму, маме тяжело, маму надо жалеть, маму надо слушать, – твердили в мои детские уши все, кому не лень.
– Но я же тоже чего-то хочу, – отвечала на это моя детская непосредственность.
– Ты ребенок, чего ты можешь хотеть? Конфетку? Мороженку? Мама взрослая и лучше знает, что тебе нужно, вырастешь, еще спасибо скажешь, – потрепав меня за щеку, поучала соседка тетя Таня.
Всю жизнь мне казалось, что мы с мамой говорим на разных языках. Она жила в каком-то своем мире, всеми силами стараясь дать мне все самое лучшее – дорогие, вкусные конфеты, нарядное заграничное платье или модную игрушку, которую достать было практически невозможно. Взамен требовалось быть хорошей девочкой и вести себя как взрослая.