Страница 19 из 116
Грохочет прощальный аккорд брутального марша «Раммштайна».
И сразу же к забрызганным грязью стеклам прилипает ночная тишина.
Дикарь расслабленно откидывает голову на подголовник. Закрывает глаза.
Сумасшедший тамтам в груди ухает все реже и реже, глуше, глуше, глуше, пока не замолкает совсем.
Тишина и покой. Глухая темень вокруг и в груди.
Острый кадык Дикаря судорожно дергается, из горла вырывается сухой кашель.
Он сипло, прерывисто дышит. Через несколько секунд сип переходит в короткое подвывание.
Дикарь поднимает голову и смотрит на себя в зеркальце.
Из узкой зеркальной полоски на него смотрят прозрачно-чистые глаза с точечными зрачками. Дикарь улыбается своему отражению. Он не видит, но знает, улыбка сейчас — волчья.
Он рывком распахивает дверцу. Прыгает в темноту.
Ноги путаются в мокрой траве. Но он упрямо идет вперед в ночное поле.
Тьма залепляет глаза и уши, через ноздри входит в тело, и его движения становятся грациозными и экономными, как у зверя, вышедшего на охоту. Он скользит сквозь побитое дождем разнотравье, легко и проворно, ничем не выдавая свое присутствие на этом затихшем ночном поле.
Дикарь останавливается, срывает с султана дрока горсть пожухлых семян, подносит к носу. Ноздрями впитывает горький пряный аромат, ловит в нем остро-кислую нотку.
Стая залегла где-то поблизости. Вожак оставил ему знак.
Дикарь оглядывается через плечо. Там, где под тучами еще тускло светится стеклышко заката, остался дом Матоянца.
Дикарь хищно скалит зубы. Из горла вырывается брехание сытого пса.
Он разбрасывает руки крестом. Стоит, запрокинув голову. В низком небе от горизонта до горизонта распластала черные дуги гигантская свастика.
Дикарь начинает медленно кружиться, с каждым оборотом увеличивая темп. Полы плаща распахиваются, сухо хлещут по высокой траве.
Водоворот туч над головой оживает, все быстрее и быстрее проворачиваются темные крылья свастики, пока не сливаются в сплошное черное месиво.
Дикарь чувствует поднимающуюся к горлу горячую волну. Она рвется наружу, а он держит ее, сжав горло. Уже становится невмоготу, красная муть застит глаза, легкие требуют воздуха, а горло — крика. И Дикарь, замерев, вытягивается вверх, и выпускает наружу протяжный вой.
Клич зверя взлетает ввысь, к низким тучам. Заставляет замереть в ужасе поле и будит лес, черной полосой окруживший пустошь.
Дикарь не знает, он чувствует, что его призыв услышан. Лес очнулся от сна, недовольно загудел.
Дикарь кружится на месте, штопором вкручивая волчий вой в сырую мглу. Он не слышит себя, не замечает ничего вокруг, он сам стал этим воем. Тягучим, холодящим кровь зовом к охоте.
И стая услышала его. Лес донес ответный клич. Десяток волчьих глоток, пересохших от возбуждения, завыли:
— Охота-а-ау!
Дикарь падает на колено, впечатав ладонь в землю. Склонив голову, с кряхтением дышит. Подтянутое брюхо упруго выталкивает через оскаленные зубы горячий воздух…
Он вскинул голову и встретился взглядом с желтыми глазами вожака.
Дикарь исторгнул низкий, крякающий смех, будто выдавил горлом комок. Он знал, ничто так не пугает зверя, как смех человека. Никто, кроме человека, в Лесу не умеет смеяться. Особенно так, чтобы брюхо свербило от низких частот.
Вожак прижал уши. В стае, державшейся полукругом в сторонке, кто-то коротко проскулил, будто получил пинок в ребра.
— Еще одна охота, Вожак! — Дикарь, как и все в Лесу, умел говорить глазами.
В зрачках Вожака вспыхнули янтарные звезды.
Дикарь притянул Вожака за уши к себе, задохнулся от родного запаха мокрой шерсти. Приблизил глаза к глазам. И стал смотреть в их янтарную глубину, отчетливо и ясно представляя себе дом посреди леса, уютно освещенную комнату с низким потолком, людей, сидящих вокруг стола, запах еды…
Он оттолкнул от себя морду Вожака.
— Иди! Счастливой охоты, Вожак!
Дикарь встал. Вожак боком отпрыгнул в темноту.
Серые тени прошуршали в траве.
Спустя минуту от опушки раздался протяжный, тянущий душу вой.
Дикарь (Ретроспектива — 1)
Низкорослый густой кустарник подбирался вплотную к железнодорожному полотну. Волной нависал над канавой, наполовину засыпанной серым щебнем.
Дикарь, надежно укрытый со всех сторон колючими влажными ветвями, щурился на две полосы, отполированные до зеркального блеска. Рельсы испускали едва слышный гул. В тихом поскрипывании камешков между шпалами отчетливо проступал нарастающий ритм. Поезд был близко.
Дикарь помял отекшие икры. От его движения ожили чахлые листья на кусте. Но Дикарь не боялся, что выдал себя. За три часа сидения в засаде он не почуял чужого присутствия: ни крупного зверя, ни человека.
Здесь, у опушки, заканчивался крутой подъем в гору, и поезд замедлял ход до черепашьего шага. Времени было достаточно, чтобы облюбовать вагон и, не торопясь, запрыгнуть на подножку.
Дикарь пропустил два состава. Первый был лесовоз, одни открытые платформы, туго забитые толстыми бревнами. Второй отпугнул видом военной техники на платформах и запахами кирзы, оружейной смазки и дезинфекции, сочившимися из наглухо закрытых вагонов.
Хруст гравия между рельсами сделался отчетливым и громким, словно кто-то невидимый бежал, ударяя легкими ступнями между шпалами.
Дикарь подобрался. Нащупал гладкое древко копья, подтянул к себе. От прикосновения к оружию лихорадочные удары сердца, бухающие в такт нарастающему гулу стального полотна, стали затухать. В тело вошла умиротворяющая волна расслабления. Дикарь заурчал от удовольствия.
Локомотив выкатил из-за поворота, чихая и отплевываясь сажным дымом.
Проплыла кабина, мелькнул размытый контур фигуры машиниста, медленно потащились вагоны. Дикарь не удостоил вниманием стальные гофрированные стены холодильных, глухо задраенные товарные, две платформы с легковушками в два яруса. Он уже знал, что пустые вагоны ставят ближе к концу состава, следом за кисло пахнущими цистернами.
Дикарь стал всматриваться в замыкающие вагоны — они уже показались из-за поворота — , пытаясь угадать нужный. Смутная тревога мешала сосредоточиться. Чутье подсказывало, что и этот состав следует пропустить.
И тут между лопаток будто скользнуло холодное тельце ящерки. Пальцы сами собой впились в древко копья. Дикарь затравленно оглянулся.
Опасность еще не стала видимой, но без сомнений она была за спиной, заранее дала о себе знать сгустившимся воздухом. Она шла, грузно переваливаясь на множестве ног, тяжелых от долгой ходьбы по лесу.
Дикарь втянул воздух через хищно раскрывшиеся ноздри. Опасность пахла мокрыми кирзовыми сапогами, ружейной смазкой и дезинфекцией, пропитавшей грубую ткань. Как военный эшелон, что прошел мимо два часа назад.
«Солдаты», — залетело в голову давно забытое слово.
Сразу же стало неуютно. Будто студеный ветер толкал в спину, гнал к логову, в тепло и безопасность.
Мимо катился товарный вагон. Двери были приоткрыты. Черный прямоугольник манил к себе, как зев норы. И пугал, как холодный оскал капкана, блеснувший в траве. Чутье подсказывало, что нельзя нырять в дурно пахнущую темноту вагона. Но и оставаться у просеки железной дороги с загонщиками за спиной — верная смерть.
Дикарь сжался в комок и отчаянно закрутил головой. Липкая лапа паники, стиснув горло, выдавила капли пота на виски.
«Это конец!» — обреченно подумал Дикарь.
Он знал, что запах страха теперь ничем не перебить. Им, невидимым, но едким, обрызгало все вокруг. Ветки кустов, дряблые тряпки листвы, пожухлая трава, острые камешки откоса, — все, даже воздух, теперь расскажут любому, где прятался и куда побежал Дикарь. Его запаховый след потянет за собой любого, кто способен вонзить когти и клыки в чужую плоть. И преследовать его будут до самого конца. До горячих красных бусинок крови на траве. Потому что нет ничего слаще и желаннее, чем запах насмерть перепуганной жертвы.