День расплаты близок

Малфой шагнул в сторону. Журналист не отводил от него взгляда.

— Я пришел поздравить ее. Это должен был быть счастливый вечер… — Малфой вцепился руками в волосы, и журналист, побелев, наклонился ближе.

— Я увидел Элоизу слишком поздно? — взгляд Малфоя бегал по комнате, и он сдавил руками щеки. — Кажется… Кажется… — он искал ответ, пытаясь вспомнить. — Кажется, она успела ворваться в закрывающиеся двери. Да. Точно. Что случилось? Почему она так смотрела? — его колени подогнулись, и он медленно опустился на стул. — Ее взгляд, такой опасный… — говорил он словно в прострации, руки сползли на колени, а спина сгорбилась. — Ее палочка… Почему я это сделал? Все дело было в ней, — закивал он, убеждая сам себя. — Ее палочка была направлена на Гермиону. Я не думал ни секунды, — резко прошептал Малфой. — Сектумсемпра. Старое заклинание, подсмотренное в учебнике. «Для врагов». Я не знал… Я понятия не имел! — вскрикнул он. — Я не знал, что оно так действует! — Малфой закричал на журналиста, и тот отшатнулся.

Дико вращая глазами, Малфой причитал:

— Оно отскочило? Сработало? Почему? Почему так много крови? Почему так много крови? Почему так много… — он трясся, закрыв глаза руками, съежившись, вцепившись пальцами в волосы, и начал раскачиваться на стуле. По его лицу текли слезы. Он рвано дышал.

— Вы напали на Элоизу? — твердо спросил его журналист.

— Я защищал Гермиону, — жарко прошептал Драко.

— Что было дальше?

— Что было дальше? — спросил Малфой сам себя. — Не могу вспомнить до сих пор. Все как в тумане, — монотонно бормотал он, обнимая себя руками. — Как в тумане. Был у колдомедиков. У целителей разума. Только страх, шум в ушах, тошнота, а потом — голоса, голоса, голоса… —передернувшись, он зажмурился. —Кажется, туда сбежался весь Хогвартс. Ее кровь… Мне казалось, что это ее кровь… — его глаза вновь увлажнились. — Но Гермиона была жива. Она была жива, и она смотрела на меня. Так холодно… — он растирал свои плечи, все еще покачиваясь взад-вперед на стуле. — Я никогда не забуду ее взгляд. Чистая ненависть, презрение. Не понимаю, откуда они взялись, я же только… Я же только… Я только хотел защитить ее. Защитить. Защитить. Я не знал… — голос Малфоя сломался, и он закрыл лицо руками.

— Позвольте… Вы утверждаете, что все это время у вас был тайный роман с Гермионой Грейнджер, о котором не знала ни одна живая душа? Что вы обручились с ней на седьмом курсе? Что убили Элоизу Селвин, чтобы защитить Гермиону? — недоверчиво уставился на него журналист.

Драко слабо кивнул.

— Все было так. Мне незачем врать. Меня казнят уже в конце этого месяца. Наверное, я это заслужил, — пробормотал Драко, а затем, вскинув голову, вызывающе посмотрел на него и хлопнул ладонью по столу: — Вы сами хотели услышать правду!

— И почему же вы не рассказали эту историю в суде? — едко заметил журналист. Услышанное казалось ему бредом, нелепицей. Возможно, Грейнджер была права, и Малфой действительно безумен.

— Шутите? — срывающимся голосом спросил Малфой. — Да кто бы в это поверил? У меня не было доказательств. Наши отношения были тайной. Для ее друзей я так и остался врагом. Все знали, как я изводил Гермиону, когда мы были младшекурсниками. Все знали, каких взглядов придерживались я и моя семья. То лето, когда отец налаживал связи, сделало свое дело. Гермиона… Я не понимаю. Почему она говорила все эти вещи? Неужели я был настолько мерзок ей? Может, Элоиза настроила ее против меня? Но когда? И отец… Он ничего не знал, он гнул свою линию, как бы я рассказал ему все это? Но я… Видимо, я и правда сделал это с Элоизой. Я так виню себя за это. Получается, я убийца? Я убийца. И я смирился с этим. Элоиза не заслуживала такой участи. Она хотела свободы, как и я. Всего лишь свободы.

Драко замолчал.

— А как же омут памяти? — журналист неверяще вскинул брови. — Уверен, вашей семье не составило бы труда раздобыть его для подтверждения ваших слов.

— Омут памяти никогда не использовали в Визенгамоте, — Драко был заметно измотан, но не смог удержаться от презрительного фырканья. — Это довольно редкий инструмент. И как вы это себе представляете? Не существует Омута таких размеров, чтобы все пятьдесят членов суда одновременно засунули туда головы. В противном случае, заседания длились бы вечность. Против меня использовались показания под Веритасерумом. Гермиона… Она не сказала ни одного слова лжи. Ни одного! Но сложилось это все в совершенно иную картину. Она видела меня таким монстром? Я не хочу в это верить.

Драко поднес кольцо к глазам, после чего опустил на стол и отодвинул в сторону журналиста.

— Вот и вся правда.

Воцарилась тишина.

— Заберите. Мне все равно не разрешат его оставить, — горько сказал он, кивая на кольцо.

— И что мне с ним делать? — спросил он.

— Уже неважно, — обреченно ответил Малфой.

Журналист резко поднялся, с душераздирающим звуком прочертив ножками стула о пол, и яростно засунул кольцо в карман.

— Буду ждать вашу статью, — уже в спину бросил ему Малфой. — С нетерпением.

***

Он долго не мог заснуть. Вертелся, вертелся на узкой кровати, откидывая одеяло. Теплые простыни раздражали.

«Любимый».

Он перевернул подушку, надеясь на прохладу обратной стороны.

Ее светлые волосы. Тонкие руки, изящные пальцы, тянущиеся к его волосам. Откидывают челку. Заправляют за ухо выбившиеся пряди.

Который был час?

За окном еще темно.

Она стоит в дверях.

«Любимый».

Она зовет его.

Он плачет. Он плачет?

— Это ты? Что ты здесь делаешь? — спрашивает он севшим голосом.

— Я пришла к тебе, любимый, — отвечает она, улыбаясь.

Она тянет к нему руки, свои изящные, тонкие, полупрозрачные кисти, и он ползет к ней, он откидывает одеяло, он морщинит простыни, он скользит, он падает, он с ней, он обнимает ее.

— Где ты была? Почему так долго? Почему так… — он плачет, пока сжимает ее в объятьях. Целует ее веки, виски, лоб, щеки… — Я так скучал.

На ней все та же одежда. Белая блузка подчеркивает белизну кожи.

Ее рука закапывается в его волосы, и он притягивает ее ближе. Они смеются, они счастливы…

Темные двери, тяжелые гобелены, он целует ее, прислонив к каменной стене.

— Тш-ш, — она отстраняется. — Там кто-то есть?

Их сердца бьются друг напротив друга, разделенные лишь миллиметрами одежды, они сдерживают дыхание, ее светлые волосы растрепаны, губы раскраснелись, припухли, она цепляется за его плечи, как за спасательный круг.

— Никого, — выдыхает он, и они смеются, они снова счастливы, они снова вдвоем.

— Я так скучал, — он вдыхает ее запах, проводит носом по шее, закапывается все глубже.

Книги, свечи, вокруг лишь полки, его бедра вжимаются в ее, нас кто-то увидит, осторожно, аккуратно, и снова они держатся только мизинцами, готовые отпустить в любой момент, отпустишь — пропадешь, не отпустишь — попадешься.

— Ты же узнал, что произошло? — ее голос становится жестким, а его руки — неожиданно влажными.

Он смотрит вниз. На ее блузке расцветает алое пятно, расширяясь, и вот уже все больше, больше пятен, все больше порезов.

Кровь пропитывает и его одежду.

Здесь точно безопасно? Это что, Филч? Он зарывается пальцами в ее волосы и случайно дергает цепочку. В тишине раздается едва различимый звон. Прости. Сбитое дыхание, признания в любви, признания в любви, признания в…

— Ты же узнал, что произошло? — хрипит она. Каркающий нечеловеческий голос гулко отдается в висках. Она цепляется за его плечи, оставляя ногтями глубокие борозды на его голом теле, пока он, потеряв дар речи, задыхается, смотрит на свои ладони — жуткие, бордовые, липкие.

Он пытается что-то сказать, но из горла не доносится ни звука.

Вспышки перед глазами, белые молнии — все вокруг алое, брызжет, капает. Он задыхается, пытается отвести взгляд, но не может. Ее рот распахивается в истошном крике, когда вскрывается ее горло — он жмурится, капли прямо в глаза, кровь во рту, металлический привкус, страшно, сердце сейчас выпрыгнет из груди, страшно, страшно…