Страница 14 из 42
Я с удивлением и радостью слушал, что говорит Сталин. Он высказал и предложил то лучшее, до чего я сам, может быть, не додумался бы, а если бы и додумался, то едва ли высказал, потому что это были действительно особые условия, претендовать на которые я бы никогда не посмел.
Поглядев на меня, Сталин опять улыбнулся: мой явно радостный вид, который я не мог скрыть, говорил сам за себя.
— В этом полку нужно сосредоточить хорошие кадры и примерно через полгода развернуть его в дивизию, а через год — в корпус, через два — в армию. Ну а вы как, согласны с этим? — подходя ко мне, спросил Сталин.
— Полностью, товарищ Сталин!
— Ну вот вы и заговорили, — он опять улыбнулся. — Кончайте ваше вольное казачество, бросайте ваши полеты, займитесь организацией, дайте нам ваши предложения, и побыстрее. Мы вас скоро вызовем. До свидания.
Ушел я от Сталина как во сне. Все решилось так быстро и так просто.
Выйдя из здания и оглядевшись, я увидел прямо перед собой историческую Кремлевскую стену. Не сразу сориентировался, пришлось спросить, где Спасские ворота. Пошел домой пешком. На Красной площади услышал бой кремлевских курантов на Спасской башне. Пробило восемь. Прошло три часа с момента прилета в Москву. Всего три часа, а какой поворот в жизни! И, независимо от моей воли, поплыли перед глазами годы — вся жизнь, то счастливая и удачная, то оскалившаяся как хищный голодный волк, готовый проглотить тебя и твою семью…
В сознании мелькали эпизоды прошлого и только что увиденного в Кремле. Я пытался разобраться в своих противоречивых чувствах к Сталину. В моем воображении он был воистину стальным человеком, без души и сердца, который, не останавливаясь ни перед чем, проводил политику индустриализации и коллективизации. [37] И меня окрыляло радостное чувство, что наша страна скоро догонит и перегонит передовые капиталистические страны по техническому оснащению и производству многих видов продукции. Вместе с тем мне казалось, что, сметая с нашего пути все мешающее и сопротивляющееся, Сталин не замечает, как при этом страдает много и таких людей, в верности которых нельзя было сомневаться. Ведь почти не было такой семьи, где не было бы арестованных или исключенных из партии среди родственников или близких знакомых.
Вспомнилась и моя единственная сестра… Ее муж был оклеветан и расстрелян как «враг народа». Сестра с детьми влачила жалкое существование… Вспомнился и покосившийся на всю жизнь рот моей жены, которую допрашивали в «органах»…
Сам я, как говорят, верой и правдой служил своему народу, и вся моя жизнь была на виду. Уже в 1919 году, мальчишкой, воевал. В 20-е годы был активным работником Нижегородского горкома комсомола, участвовал в борьбе с контрреволюцией и саботажем. Был в частях особого назначения — ЧОНе, затем в известной дивизии им. Дзержинского. Боролся с басмачеством в Средней Азии. В 30-е годы упорно учился летать. Потом работа в Московском управлении ГВФ; учеба в высшей школе летной подготовки в Батайске; выполнение правительственного задания в Каракумах на ТБ-3.
Затем меня назначили в Иркутск начальником Восточно-Сибирского управления ГВФ. Работа шла хорошо; как передовика ГВФ меня по решению ЦК партии послали во Францию знакомиться с системой слепых посадок. Через месяц, возвратившись с ценным опытом, я начал внедрять его в практику.
Это был 1937 год… Нашлись люди, которые и меня обвинили в связях с «врагами народа». Особенно больно было вспоминать, как в Иркутске меня вызвали на бюро крайкома партии и отобрали партийный билет. Я вынужден был подать жалобу в Центральную контрольную комиссию (ЦКК) нашей партии.
Пока ждал ответа, пережил немало разных тягот и неприятностей. Работы не давали, жили мы впроголодь, и, чтобы содержать семью, пришлось продавать все, что можно было продать.
Лишь благодаря своевременному предупреждению моих товарищей из НКВД, с которыми мне довелось работать в 1925–1930 годах, мне удалось, в прямом смысле этого слова, бежать из Иркутска в Москву и избежать ареста.
Общаться со мной в то время избегали. Многие знакомые, встретившись со мной на улице, загодя переходили на другую сторону.
В конце концов меня назначили в 27-й отряд тяжелых кораблей, базирующийся в Москве, но подчиненный и входящий в состав Актюбинского управления ГВФ. Начальником этого управления был назначен мой бывший заместитель по Восточно-Сибирскому управлению ГВФ — Чусов, который ряд лет, до самого последнего времени, работал вместе со мной. [38] Получив это назначение, я был уверен, что, в связи с тем что Чусов меня хорошо знает, мытарства мои закончились. Однако мой оптимизм оказался преждевременным, так как, явившись к командиру отряда Василию Ивановичу Чулкову (кстати, беспартийному товарищу), я узнал от него, что меня, пилота первого класса, назначили к нему в отряд вторым пилотом, чем он был, конечно, удивлен, а на его вопрос: почему так делается, — ему сказали, что я могу улететь за границу. Не веря этому и хорошо зная меня, он тут же мне обо всем рассказал.
Лишь коллектив летного и технического состава отряда, а в дальнейшем Московского управления ГВФ, куда я был переведен по ходатайству начальника этого управления П. Е. Тимашева, зная меня много лет, оказывал мне моральную поддержку, в которой я тогда так нуждался. Шли месяцы, а запрос ЦКК, посланный в Иркутск, оставался без ответа.
Наконец, уже на повторные запросы пришел ответ, что бюро крайкома исключило меня из партии за то, что начальник одного из аэропортов на реке Лене пьянствовал, растратил какую-то сумму денег и бежал. Здесь же, в ЦКК, оказывается, находились и материалы руководства ГВФ, согласованные с Иркутским крайкомом партии, о представлении меня к ордену Ленина за работу Восточно-Сибирского управления ГВФ… Вот такая неразбериха была в то время. Да я ли один находился в то время в таком положении?! Поистине 37-й год был годом бедствий и несчастий для советского народа.
Все документы мне, конечно, были возвращены, а в постановлении ЦКК в адрес Иркутского крайкома было записано о несерьезном отношении бюро крайкома к судьбам коммунистов.