Страница 3 из 7
Докладывая Сталину о задержанных группах гомосексуалов, Ягода обратил внимание вождя, что в советском законодательстве отсутствуют законы о мужеложстве, которые позволили бы заключить этих людей в тюрьму, и предложил немедленно такие законы принять.
Захватив власть в 1917 году, большевики действительно отменили законодательство царской России, включая наказания за мужеложство, и тем самым гомосексуальность официально вышла из-под запрета. Тем не менее телеграммы Ягоды в 1933 году убедили Сталина что мужское гомосексуальное поведение вновь следует запретить. Интересно, что Ягода не предлагал считать женскую гомосексуальность преступлением и даже о ней не упоминал. Очевидно, гомосексуальные мужчины чаще привлекали внимание ОГПУ, поскольку встречались и общались в барах, ресторанах, общественных туалетах и других местах, куда могла нагрянуть тайная полиция. Лесбиянки же, как правило, вели себя более скрытно.
В своей телеграмме Ягода настаивал, что гомосексуалы занимались шпионажем, – так он играл на бесконечной паранойе Сталина по поводу иностранного вторжения, главным образом со стороны Германии, где в начале 1933 года пришел к власти Гитлер. Хотя Сталин и его приближенные считали, что правление Гитлера продлится недолго и не будет представлять опасности для СССР, уже очень скоро стало понятно, что они ошибались.
До Сталина также доходили слухи, что немцам удалось внедриться в гомосексуальные круги Москвы, получить секретную военную информацию и посеять раскол в партии, поэтому он быстро отреагировал на предложение Ягоды ввести уголовную ответственность за мужеложство: «Надо примерно наказать мерзавцев, а в законодательство ввести соответствующее руководящее постановление». Затем доклад попал на стол Вячеслава Молотова, близкого соратника Сталина и члена Политбюро, высшего руководящего органа Коммунистической партии, и тот сделал на нем пометку: «Конечно надо! Молотов». Лазарь Каганович, другой влиятельный член ближайшего окружения Сталина и Политбюро, также подписал: «Правильно! Л. Каганович»[9].
Холодным зимним днем 13 декабря 1933 года Ягода доложил Сталину, что он и его офицеры окончательно ликвидировали сборища гомосексуалов в Москве и Ленинграде; к отчету он приложил проект нового закона о мужеложстве. Проект Ягоды предусматривал наказание до пяти лет лишения свободы за половой акт между двумя мужчинами по обоюдному согласию и до восьми лет за «насильственное» мужеложство. Новый закон должны были включить в уголовные кодексы всех советских республик.
Пока Сталин рассматривал проект закона, Ягода решил провести чистки советской культурной элиты: о гомосексуальности многих выдающихся ее представителей ОГПУ уже было известно. В феврале 1934 года сотрудники ОГПУ выяснили, что директор Государственного литературного музея Владимир Бонч-Бруевич приобрел дневники и бумаги ленинградского поэта Михаила Кузмина, чьи любовные связи с мужчинами ни для кого не были секретом[10].
Сам Кузмин никогда не избегал изображения однополой любви в своих работах. Дневники и бумаги, которые Бонч-Бруевич от него получил, содержали неприкрытые описания гомосексуальной любви, и сотрудники ОГПУ конфисковали их в надежде узнать больше о гомосексуалах Москвы[11]. Хотя с этого момента Кузмин был в опасности, ему удалось избежать судебного преследования благодаря перестановкам в ОГПУ, которые привели к некоторой паузе в его деле. Кузмин умер в 1936 году.
Другим представителям советской интеллектуальной элиты, например Николаю Клюеву, повезло меньше. Как и Кузмин, он не скрывал своей гомосексуальности и однажды даже передал рукопись поэмы с гомосексуальными мотивами редактору журнала «Новый мир» Ивану Гронскому. Читая рукопись Клюева за завтраком в своей квартире вместе с другом Павлом, Гронский никак не мог уловить смысл произведения. Это была поэма о любви, но оказалось, что лирический герой был влюблен не в девушку, как предполагал Гронский, а в юношу. В недоумении Гронский нахмурился и посмотрел на Павла, который читал утреннюю газету в своем кресле-качалке. Гронский бросил ему рукопись:
– Паша, посмотри. Ни черта не понимаю!
Павел взял рукопись и тут же разразился хохотом.
– Чего ты, Пашка, ржешь?
– Иван Михайлович, чего же тут не понимать? Это же его жена.
Раскатистый смех Павла заполнил всю комнату.
– Омерзительно! Я не собираюсь это публиковать. Захотелось пойти и вымыть руки – Гронский содрогнулся от отвращения[12].
Несколько недель спустя Клюев явился в офис Гронского в Москве.
– Получили поэму? – поинтересовался Клюев.
– Да, – ответил Гронский.
– Печатать будете?
– Нет, эту мерзость мы не пустим в литературу. Пишите нормальные стихи, тогда будем печатать. Если хотите нормально работать, мы дадим вам такую возможность.
– Не напечатаете поэму, писать не буду, – уперся Клюев. – Или вы ее напечатаете, или я не буду работать.
– Тогда разговор будет короток. В Москве вы не останетесь, – пригрозил Гронский.
– Мое условие: или печатайте поэму, или я работать не буду, – настаивал Клюев. Он действительно не слишком заботился о том, чтобы его печатали, поскольку предпочитал читать свои стихи близкому кругу.
Проблема Клюева была не только в гомосексуальности. Поэма о возлюбленном, безусловно, возмутила Гронского, однако не была столь же крамольной, как другие стихи Клюева, в которых он критиковал советское правительство. Их Гронский читал без возмущения, а вот гомосексуальные мотивы в последней поэме вызвали у него острое отвращение, которое переросло в желание наказать стихотворца. В 1933 году Гронский несколько раз встречался со Сталиным и рассказал ему о подрывной поэзии Клюева, что послужило поводом для возбуждения уголовного дела. В феврале 1934 года Клюев был арестован, а в 1937 году – расстрелян.
С марта по апрель 1934 года, пока Ягода преследовал гомосексуальных представителей советской культурной элиты, его законопроект о мужеложстве прошел утверждение в высших органах РСФСР и других союзных республик. Новый закон имел порядковый номер 154-а и состоял из двух частей. Первая предусматривала уголовную ответственность за добровольное мужеложство – лишение свободы на срок от трех до пяти лет. Вторая объявляла вне закона так называемое насильственное мужеложство, которое влекло за собой более суровое наказание – от пяти до восьми лет лишения свободы.
Сталин и его подручные не распространили никакой информации о принятии закона о мужеложстве, поэтому большинство мужчин, чьи действия отныне считались преступными, просто не знали о его существовании. В этом нет ничего удивительного: когда дело касалось вопросов государственной политики, сталинский режим предпочитал скрытность и двусмысленность[13]. Вместо того чтобы выносить четкие предписания, Сталин предпочитал давать народу сигналы о том, чего стоит ожидать. Таким сигналом могло стать публичное выступление или статья вождя, редакционный обзор в одной из крупных советских газет или, что случалось довольно часто, показательный судебный процесс над видным чиновником, который ассоциировался с теми или иными инициативами. Все это указывало на очередной поворот в советской политике и транслировало позицию партии. Однако власть никогда не давала четких объяснений, что эти сигналы подразумевают, как следует действовать чиновникам и обычным гражданам. Историк Шейла Фицпатрик считает, что такая секретность в законотворчестве была необходима Сталину для создания ореола таинственности вокруг режима – и, как следствие, укрепления своей власти [14].
В отношении нового закона о мужеложстве тактика была аналогичной. 23 мая 1934 года Максим Горький, советский писатель и рупор сталинских идей, представил закон широкой общественности. В своей статье «Пролетарский гуманизм», опубликованной в главных советских газетах «Правда» и «Известия», он туманно намекнул, что в СССР, в отличие от «культурной» Германии, гомосексуальность наказуема:
9
Там же. С. 329.
10
Там же. С. 190.
11
Морев Г. Михаил Кузмин и русская культура XX века. Л., 1990. С. 144.
12
Куняев С. Николай Клюев. М.: Молодая гвардия, 2014. С. 467.
13
Fitzpatrick Sh. Everyday Stalinism: Ordinary Life in Extraordinary Times: Soviet Russia in the 1930s. Oxford University Press, 2000. С. 26.
14
Там же. С. 27.