Страница 1 из 13

Цветы в тумане: вглядываясь в Азию

Малявин Владимир Вячеславович

Владимир Малявин

Моим дочерям Виктории и Анне

Слова признательности

Мой приятный долг – выразить сердечную благодарность моим друзьям и спутникам на дорогах Азии, многие годы вдохновлявшим меня на путешествия и заботливо поддерживавшим меня в них: Юрию Милюкову, Александру Ратникову, Сергею Шапигузову, Андрею Егорову, Галине Ачуриной, Наталье Гладкой, Юрию Громыко и многим, многим другим – в сущности, всем участникам наших экспедиций в пределы Китая. Их любовь к Востоку, их путевые впечатления, их суждения и вопросы делают их истинными соавторами этих заметок.

Особая благодарность Андрею Егорову, прекрасному товарищу и талантливому организатору, душе наших маленьких странствующих республик.

Благодарю моих молодых тибетских друзей Мингмара и Ланку, которые открыли мне не только красоты, но и душу своей родины, а также моего японского коллегу Мититака (Савва) Судзуки за гостеприимство и помощь в моих поездках по Японии.

К философии путешественности

Я не могу назвать себя прирожденным путешественником, не ищу «экстрима», равнодушен к альпинизму и плаванию, байдаркам и дельтапланам, трекингам и дайвингам. В молодости мне доводилось, конечно, путешествовать, но я это делал за компанию или по необходимости. Верно, что путешествия многому научили меня. Я и сегодня ясно помню чуть ли не каждый их день со всеми их приключениями и встречами, открытиями и дорожными тяготами (как же в дороге без тягот?). Французы правильно говорят: молодежь учится на путешествиях. Но учеба – это не все и даже не главное. Важнее, как говорили древние, эвдемония – «благодуховная жизнь», или, проще говоря, жизнь, прожитая мудро и достойно. Путешествия, конечно, изменяли меня, но долгое время эти изменения происходили бессознательно и, стало быть, по старинному выражению, оставались втуне.

Только к шестому десятку лет, уже объездив многие страны мира, пожив и в Европе, и в Америке, и в Японии с Китаем, я почувствовал в себе желание путешествовать осмысленно, с целью действительного познания мира и самого себя. Или, поскольку мы никогда не знаем себя до конца, лучше сказать – испытания себя. К тому времени я уже обосновался на Тайване и мог бы считать себя заядлым путешественником, тем более что несколько раз в году мне приходилось выезжать в Россию и на Запад. Но это были опять-таки деловые поездки, малозначащие для внутренней жизни и не удовлетворявшие моих профессиональных востоковедных запросов.

Во мне росла потребность сопоставить результаты своих кабинетных изысканий с реальной жизнью, вообще расширить свой востоковедный кругозор. Этим объясняется мой почти исключительный интерес к странам Восточной Азии, прежде всего к Китаю и сопредельным территориям.

Вторым и, пожалуй, еще более могучим стимулом стали мои занятия китайскими боевыми искусствами, которые требуют способности входить в непосредственный контакт с окружающим миром, мгновенно и точно откликаться на вызовы извне. Такого рода чувствительность предшествует рефлексии и самосознанию, предполагает умение жить реально и потому, как ни странно, служит самым надежным способом познания и даже оценки вещей. Она и составляет подлинный секрет мастерства, этого загадочного гунфу, и художников, и мастеров боевых искусств на Востоке. Именно ей обязана своей жизненностью духовная традиция Дальнего Востока.

Путешествие предоставляет отличные возможности для развития и испытания этой тонкой чувствительности, ведь путешественник как никто другой открыт миру и без остатка отдается впечатлениям, буквально живет ими, переживает их. Бесприютный, одинокий проходит он перед разверстым зевом мироздания, защищенный на самом деле только бескорыстным исканием правды жизни. Между прочим, самая надежная защита – просто потому, что открытость миру воспитывает и великое смирение, и необычайную чувствительность духа, которая позволяет прозревать опасность даже прежде, чем она проявится. Не на эту ли мудрость по-детски доверчивого приятия мира указывают слова Конфуция: «Благородный муж верит всем, но первым замечает обман»?

Тому, кто открыт миру, мир сам открывается в своей самодостаточной, спонтанной и, следовательно, прекрасной и живой явленности. «Мир – священный сосуд, кто захочет им владеть, тот его потеряет», – говорил даосский патриарх Лао-цзы. Поистине, мир можно видеть только восхищенным взором. Или не видеть вовсе.

Увиденное воочию – это только отблески и блестки мирового марева, и они тем ярче и чудеснее, чем покойнее и прозрачнее духовный луч, выхвативший их из мрака мировой бездны. Это многоцветие мира всегда несет на себе печать прозревшего сознания и взывает к зазрению нравственной правды.

Так путешествия оказались для меня прекрасным способом совместить самопознание и исследование: настоящая лаборатория, как нынче говорят, практического востоковедения. Для такой практики не требуется много времени. Строго говоря, достаточно мгновенного впечатления – просто «шире раскрыть глаза» или, если угодно, «впиться взором» в мир. Нет причин сожалеть о том, что мои путешествия, как правило, были непродолжительны и я редко задерживался в одном месте больше одного дня. Для меня скоротечность жизни в пути – лучший стимул духовного усилия. Тонко чувствующий и ясно сознающий знает правоту слов Апостола, сказавшего: «Проходит время мира сего». Для путешествующего здесь есть только одно условие: истинное впечатление всегда неожиданно и спонтанно, всегда несет в себе что-то неведомое, иное и поэтому… вечное. Совсем не обязательно что-то необычное, экстравагантное. Тайна мира скрыта в его обыденности. Хочу предупредить читателя, что все упомянутые в книге встречи и обстоятельства взяты из реальной жизни, и в этом только и состоит их подлинная ценность, причем как жизненная, так и литературная. Путешествие учит понимать, что действительность богаче любой фантазии и для путешествующего писателя нет ничего фантастичнее действительного, но и, mutatis mutandis, действительнее фантастики.

Понятно, что впечатления сами по себе еще ничего не значат и даже не существуют. Они становятся действительно впечатлениями, когда удерживаются в памяти и, главное, дают импульс духовному развитию. Переход от впечатления к знанию – сложный душевно-умственный процесс, в котором надо долго разбираться. Пока достаточно сказать, что впечатление должно открывать что-то новое в нашем понимании вещей, в конечном счете вести к прозрению, в котором отдельные факты сходятся в целостное видение мира, но видение всегда конкретное, своего рода чувство места. Речь идет о способности увидеть мир не просто заново, а в первый раз, увидеть его в момент рождения и пережить простую, как все гениальное, истину древнего даоса Чжуан-цзы: «я и мир живем вместе» или даже, если еще точнее, «я и мир случаемся вместе». В этом качестве впечатление неотделимо от откровения.

Идеальное путешествие, как истинная встреча, свершается в этом символическом пространстве двуединства, преемственности впечатления и прозрения. Такое путешествие вполне может закончиться там, где началось. А настоящий путешественник всегда находится на пересечении мира горнего и мира дольнего. Он ступает по земле в тумане нездешнего. Но до этого состояния еще надо дозреть. Можно понять тех великих древних, кто, как Платон или тот же Конфуций, отправлялись в путешествие уже в почтенном возрасте.

Сказанное объясняет, почему я сознательно следую одной давно известной, но часто игнорируемой истине, гласящей, что первое впечатление – самое верное. Правда путешествия, как правда встречи, дана только здесь и сейчас, ее нужно схватить на лету. И она значит больше, чем можно догадаться, руководствуясь только здравым смыслом. Увидеть вещи в момент их рождения – значит прозреть их судьбу. Оттого же мгновенное прозрение вбирает в себя годы кропотливого труда. Встреча с миром – как любовный поцелуй, возвращающий незапамятное, обещающий неисповедимое. Впечатление и есть тот решающий, судьбоносный момент, в котором, как в ситуации чаньского коана, в одном мгновении должен решиться вопрос жизни и смерти. Отсюда импрессионистский стиль предлагаемых ниже заметок, их фрагментарность, равнодушие к «объективным фактам» (каковых, как уже понятно из сказанного мной, и не существует), слабый интерес к психологии местных жителей и их мнениям о себе. Все это отдано в жертву самой важной работе сознания: извлечению смысла из пережитого, претворению впечатления в прозрение. А для писателя быстрое и точное, как удар меча, письмо – тоже вызов и немалый. В литературном отношении мои заметки представляют поиск еще несуществующего и даже, пожалуй, невозможного жанра, упраздняющего литературную рутину.