Страница 8 из 113
Сама ритмика вводила в красный контекст вещь, по сути белую:
Большевикам нравилось.
Дух революционного романтизма носился над поэтическими водами повсеместно, во-первых. Во-вторых, гумилёвские «Капитаны» через Тихонова и Багрицкого («Контрабандисты» и «Арбуз»), как минимум, на свой лад переваривших Гумилёва, оплодотворяли всех, кто касался в стихах морской стихии и мировых бурь вообще.
Багрицкий абсолютно укладывался в список, им самолично определённый: «Тихонов, / Сельвинский, / Пастернак». Да, здесь не хватает лишь Луговского, и это странновато, поскольку они — Багрицкий и Луговской — оба ходили в конструктивистах. Идеологию ЛЦК Багрицкий разделить не мог органически: там американствовали, видя будущее России на интеллектуально-механизированном западном пути. Но и по обозначенному им ряду поэтов ясно, что кружковщина ему чужда. Именно эта условная эклектика делала Багрицкого учителем новых поколений.
В 1927 году опубликованы лучшие вещи той эпохи — «Контрабандисты» Багрицкого и роман «Зависть» Олеши. В «Зависти» — гибель поэта, у Багрицкого — победа поэта. Это принципиальная разница. В «Контрабандистах» — дух нэпа, предпринимательского риска, всё той же авантюры. И тут стоит заметить, что Багрицкий не выносил нэп как таковой, считал его свалкой иллюзий, потерей знамён, провалом и крахом, но вот — он, механизм романтизма: купля-продажа становится предметом вдохновения певца, антибуржуазного в корне. Купля-продажа, покрытая всеми стихиями мироздания.
В стихотворении «Происхождение» Багрицкий, кажется, впервые заговаривает о еврействе. Мандельштам уже написал повесть «Шум времени», хаос иудейский (1923—1924). Обоих поэтов можно было бы назвать по-нынешнему ассимилянтами, кабы не их рывок в сторону всего мира, больше космополитического, нежели интернационалистского. Ребёнок родился таким и в таких обстоятельствах:
К тяжёлому камню скрижалей прибавляется голый практицизм:
В результате — «еврейское неверие моё»:
Илья Эренбург, назвав стихи раннего Слуцкого «эклектикой», на самом деле прав точно так же, как и в позднейшей своей характеристике Слуцкого: «...его муза была связисткой на фронте, пахала на корове, таскала камни на стройке». Слуцкий и сам называл себя «изрядным эклектиком». С таким же успехом эклектику Слуцкого можно назвать синтезом. Рост его стиха связан с ростом его личности, но это — как у всех.
Широты молодого Слуцкого хватало на самые разнообразные дружбы, среди которых была особая стайка — те, которых до сих пор называют ифлийцами.
ИФЛИ (МИФЛИ) — Московский институт философии и литературы — образовался в 1931 году путём выделения историко-филологического факультета МГУ. От Литературного института при Союзе советских писателей, появившегося тремя годами позже в качестве вечернего вуза для рабоче-крестьянской молодёжи по инициативе Максима Горького, ИФЛИ (ленинградский аналог — ЛИФЛИ) отличался не сугубо литературной направленностью, но колоссальным охватом общегуманитарных знаний и лучшей в стране профессурой. М. В. Алпатов, А. В. Арциховский, С. В. Бахрушин, Ю. В. Готье, Н. К. Гудзий, А. К. Дживелегов, И. К. Луппол, Л. Е. Пинский, М. М. Покровский, П. Ф. Преображенский, С. И. Соболевский, М. Н. Тихомиров, Д. Н. Ушаков — цвет списка, имена первой величины.
Однако ифлиец Давид Самойлов говорит о другом:
...Наиболее авторитетными преподавателями в ИФЛИ были вовсе не хрестоматийные корифеи, а молодые (немного за тридцать), связанные между собой узами дружбы и единомыслия.
Это были Владимир Романович Гриб, Верцман и Леонид Ефимович Пинский. Признанным их главой считался Михаил Лифшиц. Вероятно, к ним примыкали искусствоведы Колпинский и Недошивин. А многие сочувствовали или примыкали к ним.
Стиль ИФЛИ определялся, во-первых, академически поставленным обучением языкам и литературе, во-вторых, наличием молодой талантливой плеяды мыслящих педагогов.
В воспоминаниях выпускника-ифлийца литературоведа Н. И. Балашова читаем:
Профессора ИФЛИ с трудом понимали, почему мы не знаем латыни. Многие студенты только в институте начали её изучать. <...>
Чтобы как-то компенсировать уроны школьного образования, комсомольский комитет обратился к филологу-классику, члену корреспонденту Академии наук СССР с 1928 г. Сергею Ивановичу Соболевскому (1864—1963) с просьбой выбрать несколько древних изречений для укрепления боевого духа юношества. Педагог составил большой список и для понимания каждым комсомольцем греческих изречений дал латинский перевод. Даже тридцати пятилетние доценты, учившиеся ещё в гимназиях, не могли себе представить, что среди студентов-филологов могут быть люди, не владеющие иностранными языками. <...> На первой лекции филолог-медиевист[6] Д. Е. Михальчи оглушил нас библиографией на трёх-четырёх языках; любимец студентов всех факультетов А. И. Неусыхин, читавший на первом курсе историю Средних веков, более осторожно рекомендовал, кроме русских книг, отдельные книги на немецком, французском и английском языках. <...>
В серьёзном и по тем временам опасном плане возвращение ценностей проявилось, когда на студенческой демонстрации осенью — если память не изменяет — именно <в>1937 г. ифлийцы, шедшие в ближайшей к Мавзолею колонне, понесли на шестах не только красные макеты книг с надписями «Маркс», «Ленин», «Сталин», но и синие макеты: «Гельвеций», «Фейербах» и даже «Аристотель» и «Гегель». Первым это заметил с трибуны Молотов. Произошло какое-то замешательство и энергичное (нам не слышное) перешёптывание со Сталиным и Калининым, кончившееся на тот раз благополучно. Молотов громко сказал в микрофон: «Да здравствует советское студенчество, смело изучающее источники марксизма!» <...>
Сужался объём изучаемой западной классики, особенно эпохи Возрождения, Просвещения и XIX в., по поводу которой имелись недвусмысленные высказывания классиков марксизма.
Некоторые великие писатели попадали в светлое поле: значительны были достижения в исследовании и переводах Стендаля, а Лопе де Вега и испанские комедиографы Золотого века продолжали неслыханное за пределами своей родины победное шествие по советской сцене...»
6
Медиевистика (лат.) — раздел исторической науки, изучающий историю Европы в Средние века. — Примеч. ред.