Борис Слуцкий

Заварилась эпистолярная каша, Эренбург писал Хрущеву и его помощнику В. С. Лебедеву, в сухом остатке — крайне лаконичное «Письмо в редакцию» Эренбурга 14 октября на последней странице «ЛГ». Слуцкий принимал во всём этом непосредственные участие, черновики писем Хрущеву написаны его рукой, Эренбург подредактировал их в сторону меньшего политического темперамента. Когда после кремлёвских встреч Хрущева с художественной интеллигенцией (1963) Эренбургу поставили заслон в публикации его мемуаров, писатель опять обратился к главе партии с письмом, и опять вчерне набросал эпистолу — Слуцкий.

В течение 1956 года вышло два выпуска альманаха «Литературная Москва» под редакцией М. Алигер, А. Бека, В. Каверина, Э. Казакевича, К. Паустовского, В. Тендрякова и др. В первом выпуске были напечатаны Николай

Асеев, Николай Заболоцкий, Борис Слуцкий, но и Алексей Сурков со товарищи. Их пригласили на ТВ.

Слуцкий пишет:

Телевидение было тогда свежайшей новинкой. Я выступал в первый раз. Заболоцкий, наверное, тоже. В студии на Шаболовке стояла чрезвычайная жара — градусов в сорок. Нас мазали, пудрили и долго, вдохновенно рассаживали. Мы оба были подавленны и помалкивали.

Командовал передачей Сурков. По его плану, где-то в самом конце отведённого «Литературной Москве» часа он должен был сказать: «А вот поэты Заболоцкий и Слуцкий. Вы видите, они оживлённо разговаривают друг с другом!» После чего мы должны были прекратить разговор, осклабиться и почитать стихи — сначала Н. А., потом я.

Передача шла, до конца было ещё далеко, я сидел под юпитером, плавился, расплавлялся и думал о том, что вот рядом со мной помалкивает Заболоцкий. Оба мы помалкивали и думали свои отдельные думы, нимало не контактируя друг с другом.

Когда Сурков сказал запланированную фразу и глазок телекамеры уткнулся в нас двоих, это застало нас врасплох. Очевидцы свидетельствуют, что мы как-то механически дёрнулись друг к другу, механически осклабились, после чего Н. А. начал читать — как обычно, ясно выговаривая каждое слово, серьёзно, вдумчиво, чётко отделяя текст от себя, от своего широкого лица, пухлых щёк, больших очков в роговой оправе, аккуратистской причёски, от всей своей аккуратистской наружности, плохо увязывавшейся с текстом.

Это было первое знакомство с Заболоцким, а первое знакомство с его стихами состоялось лет за двадцать до этого — в Харькове. Заболоцкий впервые предстал предо мною цитатой в ругательной статье о Заболоцком, островком нонпарели в море петита, стихами, вкрапленными во враждебную им критику.

После второго выпуска альманах «Литературная Москва» прикрыли.

30 сентября 1956 года вышел первый выпуск альманаха «День поэзии» — с участием Слуцкого. Замысел грандиозного издания принадлежал Владимиру Луговскому, несгибаемому ревромантику.

Итак, праздник — День поэзии. Советская поэзия в лице своих создателей становилась за прилавки книжных магазинов и выплёскивалась на площади.

Стихотворения Слуцкого «Последнею усталостью устав...» и «Вот вам село обыкновенное...», напечатанные «Комсомольской правдой» (1956, 20 июля), вызвали критическую бурю, и «Комсомолка» на четыре года закрыла перед Слуцким двери.

Литературная жизнь набирала обороты. Слуцкий был охвачен энтузиазмом. Он верил в некий новый ренессанс. Это касалось и поэзии, и социальной справедливости, обещанной партией. Долгие споры с Давидом Самойловым потребовали какой-то промежуточной точки. Летом 1956 года Самойлов отправил Слуцкому письмо. Разговор начистоту.

...«Смешное» в тебе именно и идёт от попытки убедить себя и окружающих в том, что ты занят особой тактикой, то есть неким важным, существенным для общества делом, организацией литературной жизни. Однако покуда ещё масштабы этого дела более чем скромные. Шуму подымать не стоит.

Твоя тактика исходит из тезиса о том, что за последние два-три года в литературе произошли серьёзные, коренные, существенные изменения, позволяющие говорить даже о некоем ренессансе, новом периоде нашей литературы, новой её общественной функции.

Ты вписываешь в актив книгу стихов Мартынова, несколько стихов Заболоцкого, поэму Смелякова, кое-что из Твардовского, конечно, стихи Слуцкого и особенно — готовящийся сборник московских поэтов. <...>

Идеи, которые можно извлечь из поэзии последнего времени, немногочисленны и неопределённы.

Во-первых, — это признание правильности происходящего. Некоторое недовольство темпами, как сам ты говоришь. Хотелось бы скорей, но можно и так. Разногласия с умным чиновником касаются частного вопроса о скорости, а не главного — о направлении.

Вот тут-то и спотыкается «новый ренессанс», тут он не идёт дальше «умного чиновника». Он, по существу, крепко держится за этого чиновника, ибо так же боится демократизации, свободы мнений, свободы печати. Он опасается, что реакционные тенденции в обществе сильнее демократических. Он за постепенное административное изменение основ. Он за административный ренессанс.

Во-вторых, — «новый ренессанс» хочет правды о человеке. Правды, не пугающей администратора, правды в административных рамках. А эта правда и есть сантиментальный миф.

Сантиментальный миф — это новый Симонов. Это миф о добрых намерениях умного чиновника. Мечта об административном рае.

Кстати, это твоя давняя мечта — писать для умных секретарей обкомов. Это — одна из твоих военных тем: умный политработник, нач. отдела кадров. Отчасти, это тема твоих военных записок — толковый образованный офицер, организующий правительства и партии в освобождённых странах.

Не продолжай этой темы — она опорочила себя.

В этой дружбе наступил антракт. Друзья жили и действовали порознь, «наблюдая друг друга» (Самойлов). У Слуцкого образовался новый круг общения, обращённый к новым интересам, захватывая новых людей.

Новый журнал «Вопросы литературы» стал выходить с апреля 1957 года. Сначала он ютился на задворках Гослитиздата. Когда «Вопли» (как стали называть журнал в литературных кругах) перебрались на Пушечную, а потом в Большой Гнездниковский, Слуцкий часто навещал Лазарева, из «ЛГ» перешедшего в «Вопли».

У Слуцкого были свежие идеи. Он, например, предложил дать в журнале цикл статей, посвящённых русским второстепенным поэтам. Себя он упорно относил к этому ряду отечественных стихотворцев.

В 1850 году у Некрасова в его «Современнике» — в малозаметном отделе «Смесь» — появилась серия мини-статей, ставших в итоге большой статьёй «Русские второстепенные поэты». Некрасов начал так: «Стихов нет». Точка. Некрасов упирал на форму, на трудности овладения ею, причину неприглядного положения поэзии видя в ней, в форме. В том, что господа стихотворцы как раз ею овладели и на свет явилось много гладенького и безликого. Он отличал талант от самобытности.

Как-то Слуцкий спросил Лазарева:

— А как вы думаете, будут меня читать после смерти, останутся какие-нибудь из моих стихов?

Слуцкого точила собственная самоидентификация:

Это, к слову говоря, привет «писателю второго ряда» Александру Петровичу Сумарокову, в осьмнадцатом веке издававшему журнал «Трудолюбивая пчела».

В советскую поэзию отчего-то накатила волна сонета. Сонеты писали почти все. Никто не знал Сумарокова. Слуцкий знал много, любил Михаила Илларионовича Михайлова, помимо прочего переведшего шедевр Гейне «Во Францию два гренадера...», — прочитал в отрочестве три томика, подаренных маминой подругой. Память его была системна, не с кондачка. Он ещё в юности прочёл фолиант И. Ежова и Е. Шамшурина «Русская поэзия (Антология русской лирики первой четверти XX века)». Лучше всего память работает именно в юности.