Бог Боли (ЛП)

Я ненавижу себя за то, что не пыталась убежать.

Но я убегу.

Рано или поздно я покончу с этими злополучными отношениями. На этот раз, без участия моей семьи.

Глава 35

Крейтон

Аника молчала с тех пор, как я принес ее в дом.

Она не издала ни звука, когда я поставил ее перед душевой, но закрыла дверь перед моим носом.

Шансы на то, что я сломаю дверь и прижму ее к полу, как дикий зверь, были близки к ста процентам, но я подавил это желание.

Во-первых, мне не нравился грустный выражение ее глаз.

Во-вторых, я выхожу из-под контроля.

Я чувствую это, чувствую запах в воздухе и ощущаю, как он бьется о мою грудную клетку. Когда я впервые придумал этот план, я думал о том, чтобы овладеть ею, заставить заплатить. Отомстить, оставив ее себе.

И хотя этот план все еще в силе, кое-что изменилось.

Я не рассчитывал увидеть ее снова. Действительно увидеть ее.

В ее фиолетовом платье, изящных туфельках, и выглядящей как солнце и единороги. Я был ослеплен ее фиалковыми духами. Всегда фиалки.

Фиалки. Фиалки. И еще больше чертовых фиалок.

Они просачиваются под мою кожу, разрывая сухожилия и оседая внутри моего мозга.

Я не рассчитывал услышать ее мягкий голос, стон, умоляющий меня замедлиться.

Притормозить.

Отпустить ее.

Этого, блядь, не случится.

Я раздеваюсь и иду в душ внизу, позволяя ледяной холодной воде омыть меня.

Каждый уголок моего тела вибрирует от ощущения ее мягкой кожи, от звука ее хныканья, которое с таким же успехом могло бы петь колыбельные моему зверю.

И фиалки.

Чертовы фиалки пронизывают воздух, смешиваясь с запахом моря.

Я представлял ее обнаженной и иногда привязанной к моей кровати с тех пор, как очнулся в больнице.

Одна фантазия превратилась в сотню, потом в тысячу, накладываясь друг на друга и выходя из-под контроля, пока я не сошел с ума.

Возможно, поэтому я действовал в чисто пещерной манере, когда трахал ее так безжалостно.

Но это она не заткнулась и продолжала говорить об уходе, и развлекалась мыслями о другом мужчине.

Другом. Блядь. Мужчине.

Я бью кулаком по стене, холодная вода ничего не делает, чтобы рассеять мое пылающее либидо или кипящий гнев.

После еще нескольких тщетных попыток успокоиться, я выхожу из душа, надеваю шорты и бегу наверх.

Я поворачиваю ручку в спальне, но обнаруживаю, что она заперта.

Мой кулак сжимается вокруг проклятого предмета, но я заставляю себя звучать нейтрально.

— Открой дверь,

Ничего.

Я стучу по деревянной поверхности.

— Я знаю, что ты меня слышишь, Анника. Открой.

Нет ответа.

— Если ты думаешь, что дверь может остановить меня...

— Оставьте меня в покое! — кричит она, ее голос на грани, прежде чем становится хрупким. —Пожалуйста.

Мне не нравится, как она это говорит.

Это тянет на тот уголок в моем сердце, где на нем написано ее имя.

Я никогда не слышал Аннику такой сломленной, но с тех пор, как она направила на меня пистолет она медленно, но верно теряет свою искру, свою жизнерадостность и то, что сделало ее такой, какая она есть.

Она больше не пишет в социальных сетях, а когда пишет, это уже не те счастливые, солнечные, наполненные жизнью фотографии. Они больше посвящены балету, приютам и другим людям.

Ей интереснее писать о бездомных и людях, которые работают с ней волонтерами — в том числе о пожилом ублюдке, который часто приклеивается к ней.

И она на самом деле улыбается ему.

И она назвала его своим убежищем в одном из своих постов.

Я подумывал убить его, прежде чем вывезти ее из США, но это помешало бы плану, поэтому я выбрал приоритетную концепцию.

Но этот ублюдок все еще на вершине моего списка дерьма.

— У тебя есть время пока я не досчитаю до трёх, чтобы открыть дверь, пока я не сломаю ее, — мой голос звучит жестко, холодно и не подлежит обсуждению.

Такой голос у меня был до того, как я впустил ее, до того, как я позволил ей получить частичку меня, которую она так удобно уничтожила.

— Мне просто нужно побыть одной, — доносится с другой стороны ее приглушенный голос.

— Раз, два...

Я уже собираюсь ударить плечом в дверь, когда она открывается и Анника появляется на пороге.

Вся маленькая и разбитая. Вся грустная и чертовски миниатюрная.

На ней халат, лицо без макияжа, что делает ее на вид моложе, а ее полувлажные волосы падают на прикрытые круглые груди.

И мое ожерелье.

Она все еще носит ожерелье, которое я подарил ей на день рождения. Когда я увидел его еще в самолете, я чуть не лишился чувств. Почему-то я думал, что она постарается стереть все воспоминания обо мне, но, возможно, это не так.

Я ожидал ярости в худшем случае и раздражения в лучшем, но когда ее яркие голубовато-серые глаза встретились с моими, в них ничего не было. Они бесцельные, тусклые и абсолютно приглушенные.

Они до жути похожи на мои глаза, когда я впервые выбрался из этой дыры в детстве.

Тогда я месяцами не смотрелся в зеркало, потому что отражение, которое я там видел, ничем не отличалось от монстра, и это выбило меня из колеи.

— Разве ты не должен стараться не травмировать свое плечо...? — ее бесстрастные слова обрываются, когда ее взгляд фокусируется на ране, которую она мне подарила.

Ее губы раздвигаются, дрожа, когда она изучает рану на моей груди. Это красная, уродливая дыра, из-за которой мама и моя бабушка предложили мне сделать пластическую операцию.

Я сразу же отверг это предложение.

Я рад, что сделал это, если не из-за чего-то другого, то из-за вихря эмоций, которые пляшут в глазах Анники.

Она больше не онемевшая, тусклая и безжизненная, теперь ее чувства переливаются в ярких красках.

Ее дрожащая рука тянется к ране, но я хватаю ее за запястье, останавливая на полпути.

— Кто дал тебе разрешение прикасаться ко мне?

Она дергается, губы складываются в букву «О», когда она дрожит.

— Я..

— Ты что? Пытаешься закончить то, что начал, убив меняна этот раз?

— Я не хотела убивать тебя. Если бы я хотела, ты бы уже был мертв. Я сказала тебе, чтоне промахиваюсь , но старалась, даже когда плохо соображала.

Из ее горла вырывается всхлип.

— Я только хотела остановить тебя.

Держа ее за запястье, я толкаю ее назад, моя грудь поднимается и опускается в резких вдохах.

Анника попятилась назад и поморщилась, ее лицо скривилось, когда она подняла ногу с земли.

Я делаю паузу, и весь гнев, который я планировал выплеснуть на нее, рассеивается на гораздо более значимое чувство.

Потребность защитить ее.

Что, блядь, со мной не так? Она стреляла в меня, а все, чего я хочу, это убрать все, что причиняет ей боль. Все, чего я хочу, это защитить ее от всего мира.

Но не от себя.

Я осматриваю ее ногу, которой она опирается на икру.

— Что такое?

— Н-ничего.

— Анника, не издевайся надо мной. Что случилось?

Она смотрит на меня круглыми глазами, такими большими и измученными.

— Кажется, я порезала ногу, но это не страшно...

Ее слова заканчиваются вскриком, когда я несу ее на кровать. А когда опускаю ее на матрас, она снова встает.

— Я в порядке.

— Сядь, блядь.

По моему приказу она садится на кровать, и в этот момент я иду в ванную и достаю аптечку.

Странное чувство овладевает мной, когда я нахожу ее в той же позе, в которой я ее оставил, ее глаза устремлены на дверь ванной.

Я опускаюсь перед ней на колени и кладу ее ногу себе на бедро, чтобы осмотреть ее ступню. Конечно, есть несколько окровавленных порезов, и хотя они не слишком глубокие, они определенно будут мешать.

Из-за своей балетной страсти Анника никогда, и я имею в виду никогда, не позволяет своим ногам пострадать. Она сказала мне, что я могу пороть и шлепать ее где угодно, но ее ноги под запретом. Самое близкое, что я мог сделать, это связать ее лодыжки.