Бог Боли (ЛП)

Я непрерывно трясу головой, с такой силой, что удивляюсь, как она не отваливается.

— Я... я... собираюсь вернуться туда и убедиться, что это кошмар... так и должно быть...

Мой брат хватает меня за плечи и прижимает к машине.

— Проснись, блядь, Анника. Ты выстрелила ему в грудь, мать твою. Он, скорее всего, мертв, и если ты пойдешь туда, они убьют только тебя, ты понимаешь?

— Нет... нет... нет... — мое бормотание становится все более интенсивным, как и мои извивающиеся и страдальческие попытки вырваться из его объятий.

На этот раз Джереми забрасывает меня внутрь, использует ремень безопасности, чтобы пристегнуть меня, а затем бежит к стороне водителя.

Я пытаюсь освободиться, отчаянно, маниакально. Но мои непроизвольные слезы и дрожащие окровавленные руки делают это невозможным.

Машина моего брата мчится по подъездной дорожке, и он чуть не ломает ворота, когда выезжает.

Он набирает скорость, а я рыдаю, оглядываясь назад, через зеркало, через щели. Везде, где я могу уловить его взгляд.

Нам не требуется много времени, чтобы добраться до лагеря Язычников. Как только Джереми отстегивает ремень безопасности, я бегу обратно к входу.

Понятия не имею, куда идти пешком, но я могу найти решение, лишь бы выбраться отсюда. Я могу...

Беспощадные руки обхватывают меня за талию, и Джереми практически поднимает меня с земли.

— Куда, блядь, по-твоему, ты идешь?

— Хочу убедиться, что это кошмар.

— Это не так. — Его голос резкий, мрачный и деловой. Обычно это заставляло меня бежать. Сейчас это не сравнится с ужасом, проникающим в мои кости.

Он ставит меня на землю, хватает за локоть и тащит за собой внутрь особняка. Я пытаюсь освободиться, но с моим братом-буйволом не договориться.

— Что происходит... ну, блядь. — Гарет останавливается у входа и изучает всю кровь, украшающую нас. — Ты в порядке?

— Николай. — Сквозь стиснутые зубы произносит Джереми. — Мы должны убедиться, что он в порядке. Этот сумасшедший ублюдок перерезал себе горло, чтобы не стать рычагом давления.

— Ни хрена себе. — Гарет достает свой телефон и бросается к двери. — Я на связи.

— Где Килл? — кричит Джереми, но Гарет уже ушел.

— Кошмар. — Бормочу я, наполовину в сознании, наполовину нет. — Это просто кошмар. Это может быть только кошмар.

— Ищешь меня? — Киллиан появляется на вершине лестницы, наклоняет голову набок, сузив глаза на меня. — Ты действительно стреляла в Крейтона?

Мое бормотание обрывается, и я ошарашенно смотрю на него. Мог ли Киллиан также быть в моем кошмаре?

— Как ты узнала так быстро? — спрашивает Джереми.

— Глиндон только что звонила мне, плакала, потому что ее кузен скоро умрет. Я не очень люблю, когда кто-то заставляет моего маленького кролика плакать, Анника.

— Я не плакала. — Я неистово трясу головой. — Это всего лишь кошмар. Джера бы зарезали, и это тоже был кошмар.

Мой брат испустил длинный вздох.

— Она не в себе. Ты пойдешь и усилишь безопасность. Я позабочусь о ней и присоединюсь к тебе.

— Я в порядке. В полном порядке, и это был всего лишь кошмар.

Джереми практически тащит меня вверх по лестнице и в мою комнату. Комната, в которую Крейтон пришел в ту первую ночь.

Ночь, после которой мы стали близки.

Ночь, когда я узнала его по выражению глаз только потому, что он был Богом. Моим Богом. И я все равно потянулась к нему.

Я знала, что это запрещено, но я коснулась этого Бога, и теперь меня за это наказывают.

— Анника... Анника? Анника!

Я выхожу из оцепенения от резкого голоса брата, и кошмар, который отказывается заканчиваться, возвращается в реальность.

Джереми хватает меня за плечи, его глаза ищут меня.

— С тобой все хорошо?

Мой взгляд переходит на кровь на его футболке. Она не такая красная, как та лужа, но все равно. Я прикасаюсь к ней своей грязной рукой, мои пальцы сжимаются и разжимаются.

— Это тоже кошмар. У тебя нет крови, Джер.

Он морщится, а затем убирает мою руку.

— Я выживу. Я не думаю, что он действительно хотел причинить мне боль.

Из моего горла вырывается всхлип, когда реальность обрушивается на меня во всех ярких красных красках.

— Он... он не хотел? — мой голос ломается, когда влага пропитывает мои щеки и шею.

Джер качает головой.

— Тогда... тогда... тогда почему... почему я нажала на курок? Скажи мне, Джер! Если я не собиралась спасать тебя, если я не должна была этого делать, почему я нажала на курок?

— Потому что он хотел этого, Аннушка. — Голос Джереми смягчается, а голос моего брата никогда не смягчается. — Он выглядел так, будто ему больно и он решил увидеть, как все это... закончится.

— Нет... — всхлипываю я, ударяясь о грудь брата. — Ах... ах... Это... больно. Почему это больно? А... сделай так, чтобы перестало болеть. Там было много крови, Джер. Что если он...? Что если... Что...

Слово вяжет и душит меня, отказываясь быть произнесенным вслух.

Мой брат прижимает меня к своей груди своей здоровой рукой, и я плачу.

Я просто плачу и плачу, пока мне не кажется, что у меня не осталось слез. Пока я не думаю, что потеряю сознание от боли, которая разрывает мою грудь. Образ красного и его бледного лица преследует меня.

Лицо, к которому, возможно, никогда не вернется жизнь, потому что я покончила с ней. Своими собственными руками, я, блядь, покончила с ним.

Когда мои слезы превращаются в икоту, Джер ведет меня в ванную, за руку, как когда я была маленькой, упала и испачкалась.

Он включает кран и терпеливо оттирает мои руки от крови.

Трёт.

И трёт.

И снова трёт.

Все красное смывается в канализацию в призрачной симфонии малинового цвета на фоне белого. Но следы остаются под моими ногтями, цепляются за мои пальцы, отказываясь исчезать.

Затем Джереми моет мне лицо и расчесывает пальцами мои спутанные, грязные волосы. Закончив, он ведет меня обратно в мою комнату.

Я безжизненна, наполовину живу, наполовину мертва. Я не протестую, когда он усаживает меня на изножье кровати и приносит мою аптечку.

Он начинает промывать порезы на моих пальцах, на ладонях.

Я касаюсь его плеча, и слезы, которых, как я думала, уже нет, собираются на моих веках и текут по щеке.

Мой голос звучит слишком хрипло, слишком грубо.

— Он ударил тебя ножом... Я думала... я думала, что он собирается убить тебя... Я не могла... я не могла позволить ему сделать это. Я не могла потерять тебя. Я не думала, когда нажимала на курок. Почему я попала ему в грудь? Я пыталась промахнуться, но было слишком поздно. Слишком поздно.

Джереми гладит мою руку.

— Все в порядке, Аннушка.

— Нет! Это не нормально! Он не собирался убивать тебя, но я убила его... Я убила человека, которого люблю, Джер. Я у-убила его... Я... Я...

— Он не умер. — Говорит он медленно, терпеливо. — Ты не убийца. Ты просто любишь меня, и это нормально, Аннушка. Выбор — это нормально.

Это только заставляет меня плакать сильнее, даже когда я пытаюсь очистить его рану. В итоге я причиняю ему еще большую боль, и он говорит, что ему придется просто зашить ее.

Джереми не отходит от меня. Ни когда я, наконец, теряю сознание. Ни когда я просыпаюсь в слезах.

Даже когда я ударила его и обвинила в том, что он прервал нас в тот вечер в продуктовом магазине.

За то, что он отвез меня обратно домой.

Я виню его за то, что именно благодаря ему я узнала правду о моих злополучных отношениях.

Я виню его за то, что он слепо пошел на помощь Николаю, когда это было не нужно. Я нелогична, эмоциональна, и во мне царит полный беспорядок.

Но мой брат все время рядом со мной, молча предлагая свою поддержку, с пониманием принимая удары моих слов.

Киллиан приходит и накладывает ему швы в моей комнате. Когда я спрашиваю его, слышал ли он есть ли новости, он смотрит на меня и уходит, не сказав ни слова.

Представьте себе мое удивление, когда на следующее утро я просыпаюсь рано утром Джереми говорит: