Страница 30 из 92
Я смотрю на небо, позволяя дождю промочить меня за несколько секунд. Я закрываю глаза и позволяю ему омыть меня.
Я всегда любил дождь.
Дождь шел, когда я очнулся в больнице в тот день, и в тот день, когда я впервые встретил маму и папу. В каком-то смысле дождь смывает все.
Включая кровавое прошлое.
Он дал мне новое начало, пусть даже временно.
— Крейтон, что ты делаешь?
— Чувствую дождь.
— Но ты же весь мокрый!
Мои губы кривятся в ухмылке.
— Это замечание должно относиться ко мне или к тебе? Насколько я помню, твоя киска была вся мокрая после того, как я ее наказал.
— Ты... чертов садист-извращенец.
— И это десять. — Я открываю глаза, наклоняю голову в ее сторону и протягиваю руку. — Иди сюда.
— Если ты думаешь, что я выйду посреди этого дождя, то ты сумасшедший.
— Разве сумасшествие не нормально в этом безумном мире?
— Не-а. Я потратила два часа на прическу, чтобы выглядеть так великолепно.
— Если ты будешь прятаться от дождя, ты все пропустишь.
— Я лучше пропущу, чем испорчу волосы и одежду. Даже вся еда уничтожена.
Я поднимаю плечо и снова закрываю глаза.
Анника, вероятно, идет вниз, чтобы высушить волосы. Я не удивлюсь, если у нее где-то валяется сменная одежда. Она всегда готова к таким ситуациям.
Всегда стремится выглядеть наилучшим образом, как будто меньшее — прямое оскорбление ее личности.
Медленная классическая музыка наполняет воздух, прежде чем маленькая рука скользит в мою, и аромат мягкой фиалки наполняет мои ноздри.
— Если я собираюсь испортить прическу, тебе лучше потанцевать со мной.
Я открываю глаза и смотрю на ее маленькое лицо, которое насквозь промокло. Капельки воды скользят по ее щекам и шее. Ее белый топ стал прозрачным, прилегая к лифчику без бретелек и открывая намек на ее круглые, пышные сиськи.
Я делаю мысленную пометку отдать ей свою толстовку, прежде чем мы спустимся вниз, чтобы никто не увидел ее в таком виде.
— Я не танцую, — говорю я ей.
— Не волнуйся. Я научу тебя. — Она кладет руку мне на плечо, а мою кладет себе на талию, затем начинает медленно двигаться в ритм музыке.
Она чувствуется такой маленькой и правильной в моих объятиях.
Потребность пировать на ней, пожирать ее, съесть ее к чертовой матери пульсирует во мне, как порыв.
И дальше.
И дальше.
И, блядь, дальше.
Она, должно быть, видит животную потребность на моем лице, потому что ее губы раздвигаются. Воздух сжимается, сжимаясь от невыносимого напряжения, которое растет с тех пор, как я отшлепал ее, и она кончила от этого.
Она не только не возражала против боли, но и возбудилась от нее.
Интересно, как далеко я могу завести ее, прежде чем в конце концов найду предел ее возможностей.
Интересно, остановлюсь ли я на таких пределах?
— Теперь ты кружишь меня, — шепчет она, ее голос звучит слишком громко в тишине. Затем она использует мою руку, чтобы кружить свое тело с изяществом перышка.
Я пойман в ловушку ее элегантности и тем, как правильно она чувствует себя в моих руках, как мне хочется прижать ее к себе, поэтому я тяну ее назад, и она разбивается о мою грудь.
В тот момент, когда она задыхается, я опускаю голову и захватываю ее губы своими. Анника прижимается ко мне, ее рот слегка приоткрыт, вероятно, от шока, и я использую эту возможность, чтобы просунуть свой язык внутрь.
Я пирую на ней, как будто изголодался по ее вкусу.
Поцелуй.
Мои губы прижимаются к ее губам, мой язык захватывает ее, облизывая, посасывая, покусывая, покусывая и покусывая.
Она хнычет, ее руки замирают на моих плечах, и это может быть равносильно приглашению съесть ее заживо.
Я целую ее так, как никогда не целовал раньше, потому что я никогда никого не целовал раньше, никогда не считал этот акт ценным — до тех пор, пока этот разрушительный шар не ворвался в мою жизнь.
Мои губы пируют на ее губах с энергией ненасытного зверя, пока она не задыхается, пока ее тело не прижимается к моему. Пока я не смогу определить, где начинается она и заканчиваюсь я.
Дождь бьет по нам, как свидетель этого момента.
В тот момент я решаю, что Анника Волкова не сможет убежать от меня.
Даже если она захочет.
Глава 15
Анника
Tолько две недели прошло с того дня, когда моя жизнь перевернулась с ног на голову.
С того дня, когда я танцевала с Крейтоном под дождем, а потом он поцеловал меня.
Или, скорее, проглотил меня целиком и пировал остатками, пока я не потеряла сознание.
Я никогда не думала что поцелуй может быть опытом жизни или смерти, но Крейтон, очевидно, сделал своей миссией отмену всех и каждого из моих убеждений.
До него я думала, что слишком чувствительна к боли, но с каждым наказанием, с каждым шлепком его руки я начинаю думать, что, возможно, мне нравится эта развращенность. Может быть, моя чувствительность — это еще одна причина, почему мне это так нравится.
Или, может быть, я наслаждаюсь тем, что приходит после — контролирующими прикосновениями, сокрушительным оргазмом.
Даже слезы.
До него я считала, что плакать — это слабость. Теперь, когда я плачу, интенсивность Крейтона возрастает, и он поглощает меня целиком.
Он такой садист.
Но он мой садист.
За последние две недели он познакомил меня с понятиями, о которых я не знала. Например, он затыкает мне рот моими трусиками или своими пальцами, пока шлепает меня — ему это очень нравится. Или заставляет меня умолять об оргазме, доводя меня все дальше и дальше, пока я не превращусь в кашу.
Но он также научил меня принимать боль, перестать бороться с ней, и в тот момент, когда я это делаю, удовольствие приходит гораздо легче.
Отчасти потому, что я привыкаю к его ласкам.
Отчасти потому, что именно он стоит за болью. Не кто-то другой — Крейтон.
Хотя я давно перестала его боготворить. Он не только несовершенный человек, но и иногда мне он не нравится. Особенно когда он впадает в режим тирана и отказывает в элементарных просьбах.
Если я говорю «нет», меня наказывают.
Если я бросаю ему вызов, меня тоже наказывают.
Если он чувствует, что я веду себя как грубиянка? Да, это грозит мне большими неприятностями.
Иногда кажется, что его безупречный контроль — это его способ держать часть себя в тайне.
Эта теория становится все более правдоподобной, чем дальше он углубляет мое наказание, когда чувствует, что во мне нарастает бунт.
После того поцелуя я почувствовала, что стена между нами была разрушена. Печальная новость заключается в том, что я обнаруживаю все новые и новые стены.
Он как будто держит меня на расстоянии вытянутой руки, достаточно далеко, чтобы я не смогла разглядеть его истинную сущность.
За пределы садиста, который не может чувствовать удовольствие, не причиняя боли, я имею в виду.
Вот почему я пытаюсь вывести его из зоны комфорта. И в основном это требование свиданий. Да, я получаю за них наказание, но оно того стоит.
Сначала мы часто встречались на крыше приюта и обедали, но на прошлой неделе Джереми ослабил охрану.
За мной больше не ходят охранники, и мне не приходится оглядываться через плечо. Я даже хожу потусоваться с девчонками — правда, еще не на той стадии, чтобы ночевать в общежитии.
Мне пришлось отстаивать свою свободу, я позвонила папе и маме и сказала им, что собираюсь убежать, если они будут продолжать заковывать меня в кандалы.
Папа сказал: «Если ты сможешь убежать», но потом сказал Джереми, чтобы он дал мне свободу.
Папа знает толк в жесткой любви, скажу я вам.
Но как бы то ни было, после обретения моей долгожданной свободы мы с Крейтоном пошли в кино, и он, на удивление, не заснул во время просмотра.
Мы также отправились на пробежку в горы, или, скорее, он потащил меня туда. Что? Я не люблю пешие прогулки. Вот как это называется. Это не пробежка, это чертовски пеший туризм.