Выживает самый дружелюбный. Почему женщины выбирают добродушных мужчин, молодежь избегает агрессии и другие парадоксы, которые помогут узнать себя лучше

Одной из основных тактик Ньюта Гингрича в роли спикера палаты в конце 90-х годов прошлого века было внедрение политик, которые делали дружбу между республиканцами и демократами сложной, чтобы не сказать невозможной. Он начал с того, что ввел в Вашингтоне трехдневный рабочий график вместо пятидневного, что дало представителям Республиканской партии возможность проводить большую часть времени в своих родных округах, общаясь с избирателями и занимаясь сбором средств. Этот шаг поставил крест на межгрупповой дружбе, поскольку меньше представителей Конгресса стало перевозить свои семьи в Вашингтон[58]. Политолог Норман Орнштейн писал: «Были времена, когда все члены Конгресса оставались на выходные, организовывали совместные ужины или отдавали детей в одни и те же школы… У нас такого больше нет»[59][60].

На Капитолийском холме Гингрич запретил республиканцам сотрудничать с демократами – как в комитетах, так и в палате. При упоминании демократа или Демократической партии республиканцам рекомендовалось использовать уничижающий язык, такие слова, как «упадок» и «больной»[61]. Гингрич часто сравнивал партию демократов с нацистами[62]. Когда он вывел республиканцев на поле вражды, многие демократы с энтузиазмом последовали его примеру. Не было больше сделок за закрытыми дверями, как не было двухпартийных собраний или совещаний. Со временем введенные Гингричем нормы распространились также на культуру Сената[63].

Джо Байден сказал об отношениях с Джоном Маккейном: «Бывало, мы с Джоном участвовали в дебатах в 90-х. Мы перебирались и сидели рядом, неважно – на стороне демократов или республиканцев… Мы… подвергались суровой критике со стороны руководства обеих партий – почему мы разговаривали и сидели рядом, демонстрируя свою дружбу в разгар дебатов… после революции Гингрича в 90-х. Им не хотелось, чтобы мы сидели рядом, вот тогда-то и начались перемены»[64].

Когда из переговорных испарилась учтивость, подверглись очернению инструменты, делающие возможными диалоги и компромисс. Популистские проекты – проекты, финансируемые федеральным правительством и выгодные для относительного меньшинства, – вышли из моды. Популистские проекты могли выглядеть как расточительная привычка, но играли ключевую роль в проталкивании жизненно важных законов. Политолог Шон Келли выяснил, что запрет на популистские проекты от 2010 года заклинил шестеренки, которые позволяли Конгрессу вращаться[65]. После того как запрет вошел в силу, каждый год стали принимать почти на 100 законов меньше. Вершители политики стали менее успешными, не имея в своем распоряжении морковки, мотивирующей компромиссы.

Политические соперники в либеральной демократии не могут позволить себе быть врагами[66]. Неформальное общение со своими соперниками очеловечивает их. Сотрудничество, переговоры и доверие, которые сейчас в Вашингтоне в большом дефиците, становятся возможными.

Эта книга представляет собой нашу лучшую попытку прийти к «непротиворечивости», как это называет Е. О. Уилсон; к синтезу несопоставимых фрагментов знаний, ведущему к унифицированному объяснению[67]. Мы хотим показать, что принципы более милосердного общества и более успешной демократии основаны на примере всего сущего, от собак до бонобо. Гипотеза об одомашнивании самих себя – не просто очередная история о сотворении мира. Это мощный инструмент, указывающий на реальные решения, способные помочь нам пресечь тенденцию дегуманизации других. Это предупреждение и напоминание о том, что, если мы хотим выжить и эволюционировать, мы должны научиться расширять свою группу.

1. Размышление о мышлении

Когда вам было девять месяцев от роду, до того как начать ходить и говорить, вы научились показывать пальцем. Конечно, тыкать пальцем вы могли с самого рождения, но именно в девять месяцев стали делать это осмысленно. Любопытный жест. Никто из животных так не делает, даже те, у кого есть руки.

Вы должны быть искушенными в чтении чужих мыслей, чтобы понять, что означает этот указательный жест. В целом он значит: «Если вы посмотрите вот туда, то поймете, что я имею в виду»[68]. Но если я вижу, что вы указываете на свою голову, возможных версий может оказаться множество. Вы ссылаетесь на себя? Вы говорите, что я не в своем уме? Я забыл надеть шапку? Указательный жест может относиться как к чему-то в будущем, так и к тому, что было раньше, но сейчас не существует.

До того как вам исполнилось девять месяцев, когда мама указывала на что-то пальцем, вы, скорее всего, смотрели в этом направлении. Когда вам исполнилось девять месяцев, вы начали выстраивать воображаемую линию, соединяющую палец и предмет, на который он указывает. К 16 месяцам вы начали проверять, смотрит ли мама, и уже потом показывали, потому что вам было нужно ее внимание. К двухлетнему возрасту вы знали, что видят и полагают другие люди. Вы понимали случайные и преднамеренные действия. К четырем годам вы могли настолько умно предугадывать чужие мысли, что научились лгать. Также вы могли помочь обманутому[69].

Указательный жест является ключом к чтению чужих мыслей, к тому, что психологи называют «теория сознания»[70]. Вы проведете всю жизнь, догадываясь, что думают другие. Что означает прикосновение к вашей руке в темноте. Приподнятая бровь, когда вы входите в комнату. И всегда это будут только теории, потому что мы не можем знать наверняка, что у кого на уме. У остальных те же способности, что и у вас: они могут притворяться и лгать.

Теория сознания позволяет нам включиться в самое изощренное взаимодействие и коммуникацию на планете. Она важна почти для любой проблемы, с которой вы когда-либо столкнетесь. Эта теория позволяет путешествовать во времени и учиться у людей, которые жили сотни и даже тысячи лет до вас. Язык важен, но он почти бесполезен, если вы не понимаете, какими знаниями владеет аудитория. Вы можете преподавать, только если помните, каково это – не знать. Любой опыт, вовлекающий других людей, живых или умерших, реальных или воображаемых, опирается на теорию сознания – будь то выбор политической партии, за которую вы голосуете, религия, которую исповедуете, или спорт, которым занимаетесь.

Эта теория является солью вашего бытия. Без нее любовь напоминала бы только картонную фигурку любви, поскольку что есть любовь без волшебного знания о том, что кто-то разделяет ваши чувства?

Теория сознания – вы наслаждаетесь мгновениями, когда, увидев что-то, поворачиваетесь друг к другу и смеетесь. Это удовлетворение от способности закончить предложение, начатое другим, и покой, нисходящий на вас, когда вы молча держитесь за руки. Счастье слаще, если вы думаете, что ваши любимые люди тоже счастливы. Горе не так тяжело переносить, когда вы полагаете, что ушедший от вас человек гордился бы вами.

Также теория сознания является источником страданий. Ненависть вспыхивает ярче, если вы убеждены, что кто-то причинил вам вред преднамеренно. Предательство горче, когда вы можете перелопатить сотни воспоминаний о каждом мельчайшем жесте, который мог явиться вам предупреждением.

Каждая эмоция усиливает призму, сквозь которую мы видим мир. И хотя мы «ощущаем» свои эмоции в груди, на кончиках пальцев и в утробе, они живут в нашем сознании и по большей части создаются на основе теорий сознания других людей.

58

J. Haidt, The righteous mind: Why good people are divided by politics and religion (Vintage, 2012).

59

C. Gibson, «Restoring Comity to Congress» (Harvard Ke

60

Политиков, проживающих в Вашингтоне, критикуют как «саквояжников» (C. Raasch, in St. Louis Post-Dispatch (2016).) и «недосягаемых» для своих избирателей(A. Delaney, in The Huffington Post (2012).). Но если вы вынудите всех членов Конгресса жить в одном месте, между ними начнут выстраиваться отношения. Как сказал Орнштейн: «Если вы стоите на бровке во время футбольной игры со своим коллегой, с которым сидите в соседних кабинетах на работе, а также с вами находится его супруг(а), вам будет гораздо сложнее демонизировать его, когда вы окажетесь на рабочем месте» (C. Gibson, Restoring Comity to Congress (Harvard Ke