Страница 78 из 151
За весь апрель месяц матушка чума, однако, все еще скромничала, совестилась; шатаясь по Москве, она заходила больше в дырявые хижины да лачужки, а если заглядывала в богатые дома дворянские и купеческие, то водилась покуда не с господами, а только с их холопами.
Но был человек в Москве, который знал, что подойдет лето, жара, овощи, ягоды и квас вволю, и новая гостья перестанет скромничать, начнет шататься по городу еще более и начнет заглядывать во все дома, и к богатым, и к бедным, и к серому люду, и к боярам.
И этот человек, приятель начальника края, первый открывший и назвавший чуму – чумой, не дремал, действовал. Но в то же время он видел уже ясно на деле, что если за него наука, а равно и новый начальник края, Еропкин, с помощниками, то против него все остальные и все остальное – и народ, и обычаи, и лето, и три великие коня российские: «авось», «небось» и «бог милостив», на которых уже тысячу лет катит во вою ивановскую в тележке об трех колесах матушка Русь православная!..
II
Бригадир Воротынский после неожиданного побега Ули безумствовал целую неделю, потом еще неделю гневался и выходил из себя, а затем, наконец, понемногу и поневоле успокоился. Делать было нечего, и приходилось мириться с досадным и глупым происшествием.
Аксинья, полюбившая Улю во время ее краткого пребывания в доме, старалась всячески после ее побега успокоить Григория Матвеича и убедить, бросив все поиски, оставить девушку в покое.
– Насильно мил не будешь, – полушутя, полусерьезно повторяла Аксинья. – Что ж, я-то вам надоела, что ли? Ведь это даже и обидно, что вы скучаете по девушке, которую порядком и не видели.
– Да, я знаю, – досадливо отвечал бригадир, – ты радехонька, тебе это на руку, ревнуешь сдуру.
– А что же, если и ревную? Вестимо, оно обидно. Небось я бы убежала, так вы бы этак не печалились.
Бригадир беспокойно поглядел в лицо женщины.
– Ты бы убежала… Ну, нет, я бы тебя на дне морском нашел и убил бы собственными руками. Вот этим ружьем французским, что на стене висит. Да ты и не убежишь.
– Да коли будете так скучать по Ульяне, то я на смех уйду, – шутила Аксинья.
Разговоры об Уле повторялись очень часто. Даже о сыном заговаривал бригадир об убежавшей девушке, но Матвей всегда прекращал эти беседы словами:
– А черт с ней совсем! Вот любопытная беседа, пора об ней и думать забыть.
За все это время молодой Воротынский снова бывал постоянно в доме Колховских, проводил у них целые дни, обедал и ужинал, и так как у него не было там сверстника или товарища, за исключением идиота, то в городе уже давно решили, что молодой сын «дюжинного» бригадира – принятый, но еще не объявленный жених княжны.
Между тем положение молодого Воротынского в доме Колховских сильно изменилось. Он менее ухаживал и любезничал с княжной, менее возился с идиотом, не писал стихов, не пел романсов и был в доме как свой человек.
В то же время он начал много ездить по всей Москве и по-прежнему, как бывало в Петербурге, ухаживал направо и налево, заводил интриги со всякой мало-мальски приглянувшейся ему фигуркой. При этом Матвей тратил не только очень много денег, но просто сорил червонцами.
Бригадир почти никуда не выезжал и за последнее время мало принимал гостей, в особенности после побега Ули он боялся, что всякий приезжий, зная эту историю, заговорит с ним, поставит его в глупое положение. Но наконец и до бригадира дошли слухи, очень странные, о сыне, тратящем большие деньги. Он сам видел, как Матвей покупал пропасть лошадей и как бригадирские конюшни, давно пустые, снова наполнялись великолепными рысаками всех мастей.
Наконец однажды Григорий Матвеич позвал сына к себе утром, сел на свой трон и постарался принять самый строгий и внушительный вид.
Матвей был позван двумя лакеями, которым бригадир приказал сказать:
– Очень-де нужно по важному делу переговорить.
Матвей явился, как всегда, беспечный, добрый, смеющийся.
– Что прикажете, батюшка? – вымолвил он, весело улыбаясь и разглядывая забавно-важную физиономию отца.
– Присядь и слушай. Дело важное.
– Небось об Уле, – усмехнулся Матвей.
– Полно, садись, – сердито проговорил бригадир.
Матвей уселся и подумал:
«Кой черт?»
– Ты мне сын или нет? – важно спросил бригадир, стараясь быть как можно величественнее.
– Сказывают – сын, а доподлинно не знаю. Вам лучше известно, – с легкой усмешкой отвечал Матвей.
– Не ломайся, а то выгоню! – стукнул палкой по полу Григорий Матвеич и рассердился совершенно искренно. – Ты мне родной сын, следовательно, должен отвечать прямо, открыто на все мои вопросы. Говори, откуда ты деньги достаешь?
Матвей пристально вгляделся в лицо отца, усмехнулся, хотел что-то ответить и замялся.
– Не лги, отвечай правду. Занимаешь? В долг берешь?
Матвей весело расхохотался.
– Чему заливаешься?
– Ах, батюшка! Да нечто можно этакое спрашивать? В долг берешь! Да какой же дурень мне даст?
– Ты, может быть, полагаешь, что я за тебя порукой буду? Что я заплачу? Так я, знай это…
Матвей еще веселей рассмеялся.
– Батюшка, всем известно, что у вас было большое достояние, а теперь его и в помине нет.
– Это вранье, мне лучше знать, что у меня есть. Не твое это дело отцовы деньги считать; заслужишь – твои будут, не заслужишь, все пойдет на сторону.
– А вы не гневайтесь, батюшка. Только я вам верно докладываю, что никакой шальной взаймы мне не даст, зная, что у меня нет ничего, кроме шпаги да кафтана, а у вас если и есть, то, стало быть, ваши собственные.
– Откуда же у тебя деньги?
– Мало ли откуда, – повел плечом Матвей, – достаю.
– Вестимо, не воруешь, а достаешь, да откуда? Ведь деньги-то большие, я вижу.
– Да, деньги, пожалуй, что и большие, – небрежно проговорил Матвей, как бы прихвастнув.
– Откуда они?
– Не все ли равно, батюшка, откуда? Лишь бы не ворованные были.
– В карты играешь? Выигрываешь? Честно ли? Или связался с какими картежниками? Ныне это не редкость.
– Какие тут картежники у вас в Москве! Самый записной, коли проиграет в вечер сто рублей, так в ту же ночь удавится. Тут не Петербург. Пробовал я здесь играть, за трое суток шестьдесят рублей выиграл. Нет, не далеко бы я уехал, кабы картами жил.
– Откуда же у тебя деньги? – нетерпеливо крикнул бригадир.
– Зачем вам это нужно, батюшка?
– Затем, чтобы быть спокойным, что не ныне завтра тебя не захватят и не засадят в острог. Срамиться не хочу, понял ты?
– Ну и будьте спокойны, никакого срама не будет.
– Ну, Матвей, слушай. Либо сейчас говори, откуда деньги, либо выходи вон из моего дома.
– Эх, родитель, грешно это вам. Двадцать лет не виделись, зажили было хорошо, а тут из-за пустяковин вздорите. Ведь, говорю, не ворованные, и не картежные, и не фальшивые. Настоящие российские червонцы. Так чего же вам? Прикажите, я и вам ссужу сколько угодно.
Бригадир встрепенулся, вытянулся в струнку и уже стал важен истинно и неподдельно.
– Нет, Матвей Григорич, простите, отцы на сыновний счет не живут. Это, может быть, у вас в Петербурге так водится. У меня, спасибо, еще свои есть. Проживу.
– Вы не обижайтесь, батюшка…
– А тем паче, когда денежки-то эти неведомо откуда и какие. Может быть, такие паскудные, что и сказать нельзя.
– Кабы я знал, что вы не будете, как все московские вельможа, болтать, так я, пожалуй…
– Как ты смеешь со мной так разговаривать! – вскрикнул бригадир.
– Побожитесь, что не разболтаете, я вам сейчас поведаю, откуда у меня деньги.
– Божиться я не стану, что мне твоя божба! А даю тебе мое воротынское слово, которое держал и держу так, как и тебе желаю вперед.
– Ну, ладно. Деньги мои от княгини.
– Какой?
– Какой! Колховской.
Бригадир вытаращил глаза на сына, разинул рот, и несколько секунд длилось молчание.
– Взаймы берешь?