Страница 40 из 151
И вот теперь целью всех помыслов, целью всего существования Андреева сделалось только одно – достать денег каким бы то ни было образом. И он был на все готов для этого. В иные минуты ему казалось, что он даже готов стать убийцей, только бы снова соединиться со своей женой.
Красавица Аксинья, с своей стороны, первое время своего пребывания в доме бригадира не владела собой от отчаяния и злобы. Она любила своего мужа с тою же пылкостью, что и в первые дни после свадьбы. Положение ее было тягостное и, кроме того, очень мудреное. Она была в доме, где, помимо двух отставных наложниц, была целая куча разношерстных детей, родных между собою наполовину, т. е. по отцу.
Муж и жена видались изредка, тайком. Аксинья отправлялась на эти свидания под угрозой попасть прямо в острог или быть сосланной на поселение. Так пообещал ей бригадир, с первых же дней после официальной, узаконенной на бумаге, разлуки супругов.
Василий Андреев предлагал жене бежать куда бы то ни было – в Польшу, на Волгу, в Запорожье, хоть в ту же Сибирь. Но умная, предприимчивая, рассудительная Аксинья отказалась наотрез и обещала мужу в два года устроить их судьбу так, чтобы сделаться вольными.
План ее был не хитер, но верен. Она решилась прикинуться, привязать к себе бригадира, добыть от него порядочную сумму денег и передать мужу, чтобы тот мог выкупиться на волю. Будучи вольным, Василий Андреев должен был ехать в Петербург, подавать просьбу и хлопотать. И, в случае удачи, в чем не было сомнения, Аксинья, как законная жена вольного человека, становилась сама вольная, и на это не требовалось даже согласия Воротынского.
II
В воскресенье, по сильному морозу, во двор бригадира Воротынского влетели легкие санки, и военный, с грубоватым красным лицом, вошел в прихожую.
Это был Алтынов.
– Что, его высокородие дома ведь? – спросил он сидевших вечно угрюмых людей.
– Дома-с! – отвечал один из них.
– У обедни небось не был?
– Какая нам обедня… – пробурчал старший из людей. – Мы, я чай, забыли давно, какой рукой лоб крестить.
Алтынов поднялся наверх. Бригадир, бывший в своем кабинете, увидя, что кто-то въехал на двор, немедленно перешел в гостиную и сел на свое обычное место.
В углу гостиной, под портретом императора Петра III и близ окна стояло большое кресло с тусклыми, когда-то золотыми ручками и ножками и обитое очень потертым и полинялым бархатом. Кресло это стояло не на полу, а на маленьком возвышении. К нему вела ступень, на четверть аршина выше остального пола. Всей Москве был известен давно этот самодельный трон. Немало подшучивали москвичи за глаза над этой затеей петербургского «дюжинного» бригадира, но затем и к этому привыкли. Воротынский же был верен себе десять лет и теперь, при расстроенных делах, сидел на своем полинялом и ветхом троне так же гордо и важно, как и в те времена, когда вся Москва была на его пирах и балах. Каждый раз, что появлялся гость в его доме, десять лет кряду неизменно, бригадир выходил из внутренних покоев, садился на свой трон и полувеличаво, полуласково принимал гостя. Так сделал он и теперь.
– А!.. Прохор Егорыч… Как живешь? Пожалуй… – встретил он Алтынова.
– Все ли благополучно-с? – отозвался тот, кланяясь. – Вашу милость с праздником поздравить…
– С каким праздником?
– Воскресенье сегодня…
– Э! Ну, так что же из того? Какое же нам с тобой дело до того, что воскресенье?
– Да так-с, проведать приехал… Праздник, день, свободный от всяких делов…
– Ну, так бы и сказал, что день свободный. Садись. Ну, что нового? Под суд еще не угодил? Счастлив, брат, ты…
Алтынов вежливо рассмеялся.
– Что же, правду говорю… Счастлив… Другой бы давно в рудниках был…
– Как здоровье Аксиньи Николаевны? – переменил разговор Алтынов.
– Ничего, что ей… А ты брось подходец-то… На черта ли тебе ее здоровье… Не финти, сказывай прямо, зачем приехал.
Алтынов собрался что-то опять, по-видимому, сочинить, Воротынский догадался и не дал ему выговорить слово.
– Перестань, говорю… Что я, разве тебя не знаю? Сказывай прямо, какое дело? Денег я, кажись, тебе не должен. Ведь в расчете?
– Так точно-с.
– Ну, так, стало быть, продаешь кого?
Алтынов усмехнулся.
– Угадал?
– Да я, ваше высокородие, уж имел честь вам единожды докладывать об некоей красавице, почти, можно сказать, дворянского происхождения.
– Да, да… Помню… Ну, что же?
– Да вот-с, не угодно ли будет повидать и сказать – за вами ли останется. Охотников много-с.
– Не ври.
– Не вру-с.
– Ну, привези, посмотрим…
– Мудрено, Григорий Матвеич, не из таких…
– Вот как!
– Да-с. Я вам доложу – если купите – держите на цепи, покуда не обойдется…
– Вон как! – воскликнул Воротынский, – да это даже любопытно… Так как же? К тебе приехать?
– Да уж извольте ко мне побеспокоиться.
– Ладно. А у тебя она на привязи сидит?
– Да пожалуй, что и на привязи, – рассмеялся Алтынов.
– Не кусается?
– Да пожалуй, и кусается… – весело смеялся Алтынов.
– Прелюбопытно!.. Завтра приеду.
Алтынов, просидев немного у бригадира, раскланялся, вышел и съехал со двора.
Едва только прапорщик карабинерного полка исчез из гостиной, в противоположную дверь вошла красивая, черноволосая женщина, маленького роста, богато одетая, и ласково поздоровалась с Воротынским. Это и была Аксинья.
– Энтот людоед у вас сидел? – звучным голосом проговорила она, усмехаясь.
– А не любишь ты его?
– Видеть не могу. А должна бы любить его пуще всех… Кабы не он – никогда бы мне не бывать у вас. И во сне бы не видать своего счастья…
– Ну, полно, полно, – нежно и самодовольно отозвался бригадир.
Видно было, что он любил слышать из уст любимицы эти уверения в любви.
– Что же, я правду говорю, – веселей выговорила Аксинья. – Если бы Алтынов меня не купил и вам бы не продал – по сю пору жить бы за холопом и крепостным. Была бы поломойкой…
– Ну, а что твой благоверный… Все еще скучает по тебе?..
– Кто его знает! Мне что за дело… Сказывала мне, однако, прошлое воскресенье лавочница Сергеевна, что будто бы жениться собирается…
– Нельзя!.. Не смеет!.. Под суд пойдет! Ты все-таки его законная жена.
– А что же? пойдет под суд – тем лучше. В Сибирь уйдет!! Отлично! – весело, но как-то неестественно смеясь, выговорила женщина.
– Вишь, какая ты жестокосердная.
Аксинья ничего не ответила, но отвернулась лицом к окну, и наступило минутное молчание.
– И как это ты, молоденькая, хорошенькая, – заговорил вдруг бригадир задумчиво, – да еще вдобавок вольная мещанка, и пошла вдруг за крепостного холопа! Любила, стало быть…
Вопрос этот бригадир делал Аксинье, быть может, уж в тысячный раз, и всякий раз она давала все тот же неизменный ответ:
– Глупа была… молода… Да что об этом толковать… И охота вам поминать… Иной раз забудешь, что холопка, кажется, что чуть не барыней стала. А вы тут начнете о муже вспоминать…
И Аксинья начала ласкаться и шутить, ребячески шалить с повеселевшим бригадиром.
– Ах, забыла совсем, – выговорила она вдруг, – мне ведь не время балагурствовать-то. Надо сейчас бежать к той купчихе, что обещалась мне душегрейку-то атласную добыть подешевле… Позвольте вы мне ныне сбегать к ней?
– Конечно. Только зачем же сбегать? Вели заложить берлинку, да и поезжай.
– Ах, нет, золотой мой, знаете, ведь не люблю я смерть этого… Нет, уж позвольте мне попросту, пешком. Ей-Богу, мне так веселей. А то сидишь в карете дура дурой. Нет уж, пожалуйста, позвольте просто…
– Как знаешь… – слегка недовольным голосом выговорил Воротынский.
Но Аксинья начала снова ласкаться, и Воротынский через несколько минут снова весело стал болтать с своей любимицей.
Час спустя из ворот дома вышла пешком красивая женщина и быстрыми шагами почти побежала по направлению Лефортова.
Там, недалеко от Разгуляя, в маленьком домике жил тот человек, которого приходилось ей всякий день по десяти раз обзывать различными грубыми именами и в то же время любить, почти обожать до безумия. Там жил ее муж, о котором она не имела возможности говорить иначе, как с насмешкой. Теперь она уже две недели не видала своего дорогого Васю, потому что бригадир был не в духе и не отпускал ее из дому. Молодая женщина мечтала и день и ночь о том, когда выберется хоть на минуту повидать своего мужа.