Страница 26 из 40
Связаны ненарушимо. Это он ощущал. Однако по-прежнему в познавании тайны он оставался абсолютно один. Ему открывать, а у него как на грех всё заглохло, всё точно застыло в душе. Он пустился в дорогу, из вечного города Рима переселившись к Жуковскому в Дюссельдорф, в надежде позаимствоваться размеренным и спокойным упрямством в труде. Да оказалось и тут, что сам Жуковский тоже сильно хандрил и на время поотстал от труда.
Оставалось одно: не быть бабой и хомяком и с твердостью следовать правилу, которое говорит, что чего не поищешь, того не найдешь. Другими словами, оставалось брать в руки перо и писать. И тогда он, взявши с Жуковского слово, что к лету услышит по-русски новые песни великого старца Гомера, давши, в свою очередь, твердое слово, что тогда же Жуковский услышит новые главы поэмы, помолившись усердно, чтобы заронилась первая искра жажды труда, отправился на зиму в Ниццу.
В Ницце, решительно сказавши себе: «Вперед! И никак не терять присутствия духа! Веселей и отважней за дело!», в самом деле он безотлагательно взял в руку перо, как усталый гребец берет тяжелые весла в мозольные, сбитые до крови ладони, да и принялся грести против волн, то есть против себя самого, против томящего беспокойства и находившего беспрестанно бездействия.
В прежней жизни ему грести против волн приходилось не раз, и он, кое-как пересилив себя, понемногу выгребал на чистое место, где подхватывало его вдохновение. Выгребал понемногу и в Ницце. Выгребал и позднее, перебравшись во Франкфурт, где поселился Жуковский со старцем Гомером под мышкой, но из последних уж сил: как на грех, приходилось набрасывать ещё самый первый хаос творенья, из которого только позднее, после великого множества поправок и вычисток, после новых трудов и новых хлопот должно было выстроиться готовое стройное здание.
Таким был этот труд, а все-таки помаленьку, шажок за шажком приоткрывались такие жгучие тайны, каких дотоле не слыхивала настроенная на тайны душа. И потому приневоливание довольно вознаграждало его, так что первозданный хаос почти бессвязных первых набросков подходил постепенно к концу. Ему представало уже впереди, как отложит он этот первый хаос на время, как отдохнет, освежится новой дорогой, окинет всё написанное строго придирчивым взглядом и примется лепить и ковать и выстраивать хаос в образцовый порядок строго обдуманных глав.
Но с каждым днем становилось всё трудней грести против волн. И всё чаще приключались большие остановки в пути. И усталость ломила его. И должных материалов действительной жизни не оказывалось вдруг у него под рукой. И в познаниях вдруг обнажались большие прорехи, особенно в знаньях его о Руси, что представлялось нестерпимей и гаже всего. И в душе его открывался вдруг такой непорядок, от которого само собой выпадало из стиснутых пальцев сухое перо.
И всё чаще корил он себя, что пропустил понапрасну лучшее время своей несобранной, необдуманной юности и так мало, слишком уж мало сделал в то благое искрометное время прочных запасов на горькую, трудами обильную старость, когда самое время в доброе дело свои запасы пускать.
Под тяжестью этих укоров приходилось трудиться вдвойне и втройне, то и дело оставляя единственно по догадке едва внятный намек и потом возвращаясь назад. Пока он выгребал против волн, ему некогда и невозможно было читать, даже для развлечения, не то что какую-то дельную вещь.
Но лишь окончательно замедлялось перо, лишь обрушивалась слишком высокая волна беспокойства и невозможности следовать дальше, потребность свежего чтения становилась слишком сильна, и он беспрестанно, буквально запоем читал, спеша посильнее воспользоваться этим невольным перерывом в труде и захватить из дельных книг побольше всего, что оказывалось позарез необходимо ему.
Он читал хозяйственную статистику Российской империи, материалы для статистики Российской империи в историческом, статистическом и географическом отношениях. Читал сочинение Котошихина «О России в царствование Алексея Михайловича», чтобы во всех подробностях видеть истинное положение всех наших хозяйственных и бесхозяйственных дел.
С ещё большим напряженным вниманием он читал книги духовного содержания, в особенности жития многих подвижников церкви, стремясь всё больше и больше укреплять свою веру, что может, может же всенепременно, лишь получше задумайся о себе, духовно восстать человек и, восставши из тьмы эгоизма, подвиги духа свершить, подвиги не слыханного ни в какой стороне самоотвержения, подвиги ни в каком народе не слыханной красоты, ибо не из воздуха должен был соткаться во второй части доблестный муж, а из земных, пусть и не многих, примеров.
В особенности же вчитывался он в жития многих подвижников церкви затем, чтобы проникнуть в эту жгучую тайну русского духа, казалось, способного замирать без следа и вдруг взлетать в кружащую голову высь.
Но всё это были все-таки книги, хоть и повествовавшие о действительно бывшем, а он жаждал слышать самую плоть и самую кровь действительной жизни. По этой причине в душе его крепла охота знакомиться со всяким свежим, даже вовсе не знакомым ему человеком, если этот человек выехал только что из пределов России. В нем развилось и утончилось уменье выспрашивать, пользуясь тем, что русские люди, попав за рубеж, знакомятся ужасно легко и что на водах в Германии и на зимовьях в Италии такие люди сходятся между собой, которые, может быть, никогда в своей земле не столкнулись бы и остались бы в ней незнакомыми, и бывало, что в один час разговора он узнавал то, чего не мог бы, в России безысходно живя, узнать в продолжение недели и месяца, и вся она вновь в его мыслях сцеплялась в единое целое.
Казалось бы, дело сделано, поскорее берись за перо и трудись в поте лица своего, как заповедал Христос. Он и брался. Он простаивал возле конторки по шесть и по восемь часов. И ничего. Всё выходило до пакости вяло из-под притупленного пера, лишний раз напоминая давно открытое правило, что творение жизненно движется только тогда, когда созидается и движется жизненно душа самого никогда не дремлющего творца.
И он с новой пристальностью вглядывался в себя и с новым усердием и с новым пристрастием бился за свое не достигнутое ещё совершенство, всё более и более становясь иным человеком в сравнении с тем, каким был от рождения и по домашнему воспитанию своему, так что многие и очень близкие люди не всегда узнавали его, впрочем, относя видимую им перемену к числу его вечных чудачеств и странностей, не прозревая его тяжкий труд над собой.
Круг его дружеских связей стеснился, ограничился самыми близкими из немногих приятелей. Он отыскивал повсюду таких, кто воспитывал бы себя неустанно или по крайней мере стремился бы сделаться лучше. С прочими знакомцами он почти не видался, и светские дамы, проживавшие в Риме, изнывавшие от скуки безделья, через общих знакомых нередко пеняли ему, что он их совсем позабыл, тогда как он отступился от них, найдя, что они безнадежны, то есть безнадежны в том смысле, что им никогда не расслышать зовущего слова «вперед!».
Что воспитывал он в себе во всю жизнь? Самое естественное, самое нормальное из человеческих чувств: безграничную, бесконечную, беспредельней самой вечности беспредельную любовь к человеку.
Эта задача казалась легка, пока не заглянул он попристальней в самые корни действительной жизни. Любить ближнего, то есть любить человека? Но что есть человек на земле? Человек – это не пороки, не грехи, не паденья его. Человек – это вечное и бесконечное стремление к совершенству, к очищению себя от пороков, грехов и падений. Это вечное и бесконечное боренье с соблазном. Всего прежде с соблазном богатства и чина, которые не больше, чем ветер в траве: как пришли, так и уйдут. Вот они – два наших самых ужасных врага, которые неизменно и неустанно убивают в нас человека. Это вечная и бесконечная неистребимая жажда быть выше другого, а не лучше того, что ты есть.
Да много ли находилось таких, кто воспитывал себя самого и делался лучше? Уж что толковать о дамах высокого света и надменных московских старухах. Нечего о них толковать, когда и русский хороший образованный человек обнаруживался вполне довольным собой и не испытывал ни малейшего желания сделаться лучше, полагая, должно быть, что и без того уж слишком хорош. Что уж о них толковать, когда любое из самых благих начинаний этих хороших образованных русских людей непременно оканчивалось ничем, если прямо не гадостью, не раздором и не корытами грязи, которые в слепом раздражении обильно изливались одним на другого.