Обычные люди

В семье Мелиссы женщины рожали с радостной, стойкой готовностью и природной выдержкой. Ее мать произвела на свет трех девочек и мертворожденного мальчика в эпоху воплей, до массового распространения эпидуральной анестезии. Сестры Мелиссы, Кэрол и Адель, обошлись лишь самыми простыми обезболивающими, отказавшись загрязнять родовые пути лишними лекарствами. Они были «земными матерями», для которых дитя – рулевой, тело матери – корабль, а боль – море, красота, даяние, объятия вселенной, обними ее в ответ. Мелисса, как показало появление на свет Риа, не была земной матерью: после трех дней прекрасных объятий с болью младенца пришлось иссечь из чрева матери, словно шекспировского Макдуфа. На сей раз Мелисса твердо решила вообще не посещать этот дом ужасов, это жестокое море и сразу отправиться под нож, однако примерно на пятом месяце, занимаясь йогой для беременных, она задумалась, каково это – наблюдать за могучими движениями родовых путей, за опорожнением раздувшейся утробы, за прорезыванием маленькой головки. Любопытство все усиливалось, и в конце концов она объявила своей акушерке, что желает ВРПКС[2]: термин, отсылающий к категории женщин, которым хватает ума попробовать вернуться к естественному способу через влагалище, рискуя разрывом кесарева рубца ради того лишь, чтобы испытать на себе, какова она – эта квинтэссенция женственности, апофеоз женского естества.

Стоя на следующее утро в квадрате своего двора после еще одной призрачной цепкой волны, Мелисса постаралась припомнить все, что говорили земные матери, CD-диски для медитации, преподаватели на курсах по подготовке к родам, книга по йоге для беременных, которую подарила Кэрол, и позволила своим ощущениям – это была не боль, а ощущения – мягко вывести ее к дому ужасов, который ей не вполне удавалось воспринимать как благословенный безмятежный берег, приятную… спокойную… прогулку… вдоль кромки… тихой воды. Она покачивалась, тихонько постанывала, дышала в ритме того, что вот-вот случится, и каждое призрачное сжатие было негромкой песней, каждое вздымание и опадание – спуском и подъемом в тумане вместе с дыханием. Мелисса представляла себе этого беспомощного, безобидного маленького детеныша, которому тоже было очень страшно. Только вообразите, каково это (писала одна из земных матерей на вкладке к диску): быть этим крошечным созданием, плавать в обволакивающем тепле надежной темноты, – как вдруг воды начинают трепетать и содрогаться, и теперь тебе грозит колоссальный, тяжкий переход в мир, в шумный, суматошный, колючий мир. Разве вы не испугались бы? Разве не захотели бы остаться на месте, не сопротивлялись бы изо всех сил? Если мать и дитя едины в общем сознании, если между ними существует взаимопонимание и эмоциональная связь, то переход окажется легче, утверждала земная мать. И Мелисса старалась покрепче держать это в уме и в сердце: этот страх, эту дилемму беззащитного детеныша, – в то время как ощущения распространялись повсюду от невидимого центра, вниз по ногам, вокруг бедер, ощутимее всего по спине, где словно образовалась жесткая металлическая пластина. Мелисса постанывала и шумно дышала ртом. Она по-слоновьи шагала взад-вперед, слушая Джеба Лоя Николса, думая о приятных вещах, которые произойдут позже, например, как она снова сможет заниматься зумбой или носить восьмой размер. План состоял в том, чтобы самостоятельно справляться с ощущениями в домашней обстановке, пока они не станут «слишком сложными», требуя участия врачей. Младенцам не нравятся больницы, утверждали земные матери. Там сплошь щипцы, вредный стресс и преждевременные вмешательства, так что подобных заведений следует избегать как можно дольше.

Но к обеду Мелисса уже считала, что больницы не так уж и плохи. Она явно уже на подходе, несколько сантиметров уже взяты, а какие ощущения! Майкл успел вернуться с работы и теперь бросал на нее робкие любящие взгляды, собирая сумки. Но он находился по другую сторону разлома: далекий друг, необходимый, но бесполезный. Оттуда, с той стороны, он видел ее величие, ее расцвет. Она была тот дом, где заключалось их будущее, она была дарительница жизни, могучая лавина. Он и боялся ее, и жалел одновременно.

– Напомни, чтобы я не садилась с тобой в машину, когда у меня в следующий раз начнутся схватки!

Майкл переезжал через «лежачих полицейских», словно пьяный. Он страшно нервничал, притом что терпеть не мог водить даже в спокойном состоянии. Мелисса поглубже отодвинула пассажирское сиденье: поднималась очередная волна. Она вцепилась в раму окна, за которым проносился веселый летний ветерок, выли дневные сирены Южного Лондона, где-то далеко позади маячили башни. Они добрались до Камберуэлла, припарковались на глухой улочке, потому что на больничной стоянке мест не было, и Мелисса, поддерживаемая под руку Майклом, поковыляла вперевалку в зловещее здание с зеркальными окнами и раздвижными дверями, и там врач-индианка с грустными глазами сообщила, что пора пройти в родильную палату. Они поднялись на лифте на четвертый этаж и уселись в приемной рядом с еще двумя женщинами, сотрясаемыми лавиной. Странно, что приемные в такие моменты – всего лишь приемные, не больше: торговый автомат, журналы на столике, плакаты на темы домашнего насилия и кормления грудью, – что женщины в столь экстремальных обстоятельствах все сидят вместе и ждут в обычной комнате с неудобными креслами – четырехугольной, а не в форме матки.

– Я хочу домой, – сказала Мелисса.

– Мелисса Питт! – позвал кто-то.

Из коридора вышла женщина в голубой полотняной шапочке и белом врачебном комбинезоне. Она возникла, словно фрагмент кошмара: выбившиеся из-под шапочки белые волосы, усталое розовое лицо, один глаз выше другого и безжалостная походка, равнодушный топот, словно за долгие годы акушерства она растратила все свои запасы сочувствия и теперь для нее все это – просто привычная, будничная работа.

– Заходите, – распорядилась она.

Майклу велели остаться в приемной, словно он не имел никакого отношения к происходящему, а Мелисса неохотно последовала за седой ведьмой. Та протопала по коридору в палату и оставила ее там, за бледно-голубой занавеской возле каталки, алюминиевой раковины и аппарата с проводками.

– Скоро к вам кто-нибудь подойдет, – сказала акушерка и ушла.

«Скоро» растянулось на пять минут, потом на десять. Между тем ощущения нарастали. В коридоре две чрезвычайно расслабленные женщины переговаривались друг с другом.

– Кто-нибудь придет? – спросила у них Мелисса. – Хоть кто-нибудь? Мне сказали, что сейчас кто-нибудь придет, но никто не пришел. У меня схватки.

Обе санитарки родильной палаты явно привыкли к подобному бессвязному бормотанию, к подобной тревожности. Вдвоем они стали гадать, кто же должен прийти. Обе скучали, обеим возмущенным продолжательницам давней традиции пополнять штат государственных больниц за счет иммигрантов с Карибских островов слишком мало платили.

– Сегодня большая загруженность, – сообщила одна. – Скоро к вам кто-нибудь подойдет, не волнуйтесь.

Мелисса вернулась в свой угол, где обнаружила, что ощущения кажутся слабее, если склоняться над каталкой и сжимать голову ладонями, когда накатывает очередная волна. Всплески делались все мощнее, все труднее было удерживаться на гребне. Прошло еще десять минут, и наконец чья-то рука плавно отвела занавеску, и появилась женщина в голубом халате – симпатичная и с добрым лицом.

– Здравствуйте, – ласково произнесла она. – Меня зовут Памела. Как вы тут?

Вопрос прозвучал довольно нелепо. Мелисса повторила, что хочет домой. Памела улыбнулась, подтащила аппарат с проводами и принялась их распутывать.

– Ну, давайте сначала проверим, безопасно ли это для вас – отправиться домой, – проговорила она и посмотрела в свою папочку. – О-о. У вас ВРПКС. Думаю, вряд ли вы сможете отправиться домой, если у вас ВРПКС. Это опасно.

Она измерила раскрытие: всего полтора сантиметра. Значит, это правда, подумала Мелисса. Снова будет как с Макдуфом. Ей хотелось плакать.

2

ВРПКС – вагинальные роды после кесарева сечения.