Прокаженные. История лепрозория

Он долго ждал его у дверей амбулатории и, дождавшись, подошел к нему.

– Что ж, вы, батенька мой… совсем молодцом, – сказал Туркеев, – только бросьте вы свои мази.

– Я к вам по делу пришел, – сказал Басов.

– На побывку хотите? Что ж, вот посмотрим еще недельки две, тогда можно и поехать.

– И не о побывке я хочу спросить вас.

– В город, что ли, хотите?

– Я хочу, доктор, рассказать вам вот о чем: я нашел своего заразителя. Он здесь, в лепрозории, раньше и в голову не приходило, что это он меня.

– Кто ж это? – насторожился Туркеев.

– Коваленко.

– Да, у нас есть такой больной. Так что же вы хотите?

– Я хочу, доктор, узнать, какое наказание полагается такому человеку?

– Вот тебе на, какое ж наказание? Почему наказание?

Басова начинала беспокоить непонятливость доктора, и он мрачно, повысив голос, сказал:

– А разве таких не полагается предавать суду?

– Суду? Что вы, батенька? Какому суду? За что?

– За то, что погубил человека. Он погубил меня на всю жизнь, – лучше умереть, чем жить так.

– При чем же он тут? – еще больше удивился доктор. – Разве он хотел этого? Разве он умышленно заразил? Разве он виноват?

– Виноват.

– Ну, батенька, это уж, простите, это – глупость. За это людей не наказывают. И судить его никто не будет. Это – несчастье. А если вы кого-нибудь нечаянно заразите, значит, и вас надо судить?

Смущенный и недоумевающий Басов вернулся домой. Он долго, отсиживался на своей койке, и тщетно Кургузкин пытался выяснить причины столь тяжелого настроения своего благодетеля.

Время от времени Басов проявлял чрезвычайную подвижность: он вставал с койки и принимался шагать по комнате, как зверь в клетке, которому не принесли в назначенный час еду. Он ронял отрывисто фразы, внезапно останавливался и снова принимался ходить. Кургузкин не понимал, для чего его благодетель надел новый костюм и что вызвало у него такое возбуждение.

– Если так, – вдруг сказал Басов, останавливаясь перед Кургузкиным, – то я знаю, как быть… Я, брат, найду управу и спрашивать их не буду.

Эти отрывистые фразы окончательно озадачили Кургузкина.

– О чем это вы говорите, батюшка? – спросил он несмело.

– Молчи!

Кургузкин замолчал. Басов, казалось, успокоился. По крайней мере, он лег и пролежал до самого вечера. Он дал себя растереть мазями, принял от Кургузкина стакан чаю и, когда на дворе стало темно, сказал ему:

– Ложись спать.

Кургузкин лег, но заснуть не мог. Он лежал и прислушивался к движениям на другой кровати. Басов оставался спокойным. Так прошел, может быть, час или больше. Кургузкин начал уже дремать. Вдруг он услышал, как Басов поднялся с постели. Тихонько, чтобы не разбудить Кургузкина, он ступил на пол, затем так же осторожно отыскал сапоги, надел их и вышел из комнаты. Все это показалось Кургузкину настолько странным, что он также поспешил подняться и выйти на двор. Вдали он заметил Басова, остановившегося у барака номер пятнадцать. Зачем ему этот барак? Басов направился к крыльцу и поднялся по ступенькам. Кургузкин бросился к бараку и, подбегая туда, услышал треск в сенях. Когда Кургузкин вбежал в сени, он увидел взломанную дверь. В комнате слышалась глухая возня. Чей-то резкий голос, который, как понял потом Кургузкин, принадлежал Коваленко, что-то выкрикивал. Теперь ему все стало ясно: Басов пришел расправляться со своим «погубителем».

Остановившись у выломанной двери, Кургузкин крикнул:

– Батюшка, Сидор Захарыч, опомнитесь… Что вы делаете?

Басов не отозвался. Возня продолжалась. Кургузкин переступил порог – и в комнате, освещенной лунным светом, увидел Коваленко, в ночном белье метавшегося вокруг стола. За ним гонялся Басов. Он тяжело дышал, Коваленко ругался. Стол, однако, являлся для Коваленко хорошей защитой. В тот момент, когда Басов хотел перепрыгнуть через стол, Кургузкин ухватил его за полу пиджака. Басов молча отбросил его, как котенка, и остановился, чтобы сообразить, как ему поймать врага. В этот момент в руках у Коваленко оказалась железная кочерга. Он угрожающе поднял ее над головой и принял оборонительное положение. Басов выругался тяжким, как и сам он, ругательством и снова сделал попытку поймать его. Тогда тот ударил его кочергой по голове. Басов пошатнулся и схватился за голову. Коваленко снова его ударил. Басов застонал и повалился на пол. К нему подбежал Кургузкин.

Коваленко остановился в дверях, все еще не выпуская из рук кочерги.

На шум и крики сбежались обитатели двора. Басова отнесли домой. Из его головы лилась кровь. Послали за Туркеевым. Он пришел в сопровождении фельдшера. Раненому перевязали голову. Туркеев тут же отдал распоряжение – посадить Коваленко на неделю в одиночную комнату, и Коваленко, не возражая, отправился к санитару Федорову, который ведал этим местом заключения.

Утром Басов пришел в себя и позвал Кургузкина.

Тот сказал ему: доктор уже был, и Коваленко посадили в тюрьму. Басов, казалось, успокоился, потом спросил – какая тюрьма и как там содержат арестантов.

Когда узнал – рассвирепел:

– И это все?! На том и засохнет? Нет, брат, теперь уж я этого дела не оставлю. Теперь я сам доберусь до города и донесу куда следует. И на Туркеева донесу… Я добьюсь своего… Таких казнить надо при всем народе.

Тщетно Кургузкин упрашивал его успокоиться – Басов продолжал грозить.

Завтра же он встанет и отправится в город. Но завтра он не встал. Не встал и послезавтра, и еще через неделю.

Причиной болезни явилась не рана, которая не представляла ничего опасного, а вновь начавший обостряться процесс. Зажившие было язвы опять открылись, – потрясение, вероятно, не прошло даром для Басова. Кургузкин был прав: ему нельзя было волноваться.

Пролежав три недели в постели, Басов заболел воспалением легких и умер, навсегда освободив Кургузкина от своего плена.

И только после смерти этого человека Петя выяснил одну неожиданную подробность, которую он и занес в свой дневник.

Эта подробность заключалась в следующем: проказа, которой болел Кургузкин, была проказой Басова. Пять лет назад заболев ею, тот приказал ему растирать себя мазями и тем заразил этого «невольника», как называл Петя в своем дневнике Кургузкина.

10. Лучи «оттуда»

Между больным и здоровым двором существовали сложные отношения.

Здоровый двор лечил больных, ухаживал за ними, кормил, устраивал по возможности их жизнь так, чтобы в ней скрашивались тоска и безнадежность. Но в то же время он остерегался.

Впрочем, здоровый двор делал все возможное, чтобы создать для прокаженных хотя бы иллюзию жизни, которую покинули они в тот момент, когда болезнь водворила их в лепрозорий. Эти усилия зависели в большинстве случаев от смет и бюджетов, от изобретательности администрации, от ее умения распознавать желания больных. И все-таки эти больные чувствовали себя прокаженными. Они смотрели на здоровый двор глазами людей, вычеркнутых из жизни. Между дворами лежало огромное пространство, которое никогда не могло исчезнуть. Это понимали и те, и другие. Выздоровление Арлюка сверкнуло как яркий луч из «того мира», но Арлюк уехал, и луч погас.

На здоровом дворе жили очень милые, очень хорошие люди. Но больной двор смотрел на них как на чужих, так же, как чужими казались прокаженные на здоровом. Может быть, многие из них не один раз думали сделать для больных что-нибудь выходящее за пределы регламента. Но как? Они этого не знали.

Особо выделялась на здоровом дворе стажерка Вера Максимовна Ведина. Она была молода и бесстрашна, как бесстрашны бывают люди в двадцать лет. Где-то далеко отсюда остался у нее друг, которого она, быть может, любила. Она ожидала встретить в лепрозории каких-то особых людей, непохожих на всех остальных – каких-то исключительных героев. На деле же эти люди оказались такими же, как все, самыми обыкновенными людьми, с самыми обыкновенными житейскими заботами и стремлениями. Потом она узнала, что среди больных существовало много чистых, открытых сердец.