Страница 94 из 177
Берлл сосредоточенно полистала свой блокнот, и предположила:
— Каких-нибудь социальных пособий?
— Вы хоть раз видели христианских или исламских фундаменталистов, идущих на митинг под лозунгом «установите нам социальное пособие»? — спросил судья.
— Нет, — призналась она, после некоторого размышления.
— И никто не видел. Это невозможно. Лидер поднял людей на борьбу с мировым злом. Он не может просить у этого мирового зла денежные подачки. Это бы разрушило всю затею. Так чего он требует?
— Тогда каких-нибудь прав? — предположила она, — ведь дело не только в деньгах.
— Да, — согласился Эрман, — Права это важно. Не так давно наши работающие подростки устроили такую уличную борьбу за избирательные права, что мало не показалось. Но это из той же области. Право избирать это право делить деньги.
— И что? — спросила Берилл, — по ним тоже из автоматов?
— Что вы! — возмутился судья, — Они же просто хотели себе долю социальных благ, что есть предмет нормального торга. Поторговались и договорились. По конструктивному поводу всегда можно договориться. Но с аутло все иначе. Вы видели фундаменталистов, которые бы требовали прав, связанных с обычными социальными благами?
— Ладно, — сказала она, — значит, они не требуют денег, не требуют прав, не требуют каких-то обычных благ. Так чего же они требуют?
Эйнар поудобнее устроился в кресле, и, выразительно подняв палец к потолку, сказал:
— Они как раз требуют и прав, и благ. Только не своих, а ваших. Они хотят, чтобы некие социальные блага были у вас отняты. В этом основа их психологии. Аутло не нужны обычные социальные блага, при его образе жизни они бессмысленны. Зачем трудовые права тому, кто не хочет работать, право на образование тому, кто не хочет учиться, право на неприкосновенность жилища тому, кто предпочитает жить в трущобах, или право на свободу информации тому, кто совершенно не любознателен? Но при этом аутло обидно, что вы, за счет использования этих прав, живете гораздо лучше, чем он. Вот потому-то он хочет лишить вас прав. Тогда и вы окажетесь в трущобах, а ему не будет обидно. Это же элементарно! Посмотрите: все требования аутло начинаются со слова «запретить!». Кому запретить? Да нормальным людям, конечно! Запретить вам жить лучше, чем аутло.
— Эйнар, вы представляете дело так, будто все фундаменталисты это обитатели трущоб, а ведь это не так. В вашем первом депортационном списке сплошь респектабельные люди. Далеко не бедные, на сколько я знаю.
— Вот! — удовлетворенно сказал он, — Вы добрались до сути! Фундаментализм это бизнес, как и любая организованная преступность. И в нем есть свои профессоры Мориарти. Те самые организаторы, к которым, как мы выяснили, должны применяться самые жесткие санкции. А жители трущоб, аутло, громилы, это для них инструменты.
Берилл постучала ручкой по обложке своего блокнота.
— Знаете, Эйнар, вы все так запутали, что…
— Наоборот, я вам все распутал, — возразил он, — Все просто. Вот пример с XE-2. Есть ряд концернов, которым его распространение несет убытки. Это конкуренция. Ясно, что они готовы платить за запрет этого препарата. Некто дает лидеру фундаменталистов мешок денег и говорит: выводи на улицу своих громил. Дальше мы видим толпу в две сотни аутло, с палками, арматурой и плакатами агрессивного содержания. Обычному человеку, идущему по улице, кажется, что их много, и он пугается. Дальше пугается мэрия, дальше правительство, и дело сделано. Бизнес сработал. Заказчики добились запрета конкурента, а лидер аутло показал, что он реальная сила, и расширил ряды своей преступной группы, поскольку многие слабовольные люди готовы примкнуть к любой реальной силе. Когда кому-то снова потребуется надавить на правительство через страх перед толпой, он опять придет к этому лидеру, и даст еще больше денег, потому что у лидера теперь больше сил.
Таким образом, идя на поводу у фундаменталистов, вы не снимаете проблему, а напротив, усиливаете ее. В следующий раз на вас надавят еще сильнее и агрессивнее.
— А давайте вспомним, что фундаментализм это не преступление, — заметила Берилл, — Это просто очень серьезное отношение к религии.
— Нет проблем, — сказал Эйнар, — Относитесь к религии с какой угодно серьезностью. Это ваше право. Но не пытайтесь силой принудить к тому же самому своих соседей.
— Почему силой? Убеждением, проповедью…
— Вопрос в том, где заканчивается убеждение, и начинается нагнетание страха. Если вы на улице встречаете сотню агрессивно настроенных людей, которые проповедуют запрет на ваш стиль одежды, то вы испугаетесь, хотя, казалось бы, вам физически не угрожают. И, очень может быть, вы не решитесь одеваться так, как вам нравится, из страха, что в какой-то раз на вас нападут. То есть, вы уже стали жертвой насилия. Полиция обязана работать так, чтобы житель не оказывался в таком беспомощном положении.
— И, как обычно, при помощи автомата, — с грустной иронией добавила Берилл.
Эйнар сделал отрицающий жест.
— Уже нет. Вот лет 15 назад, когда в Меганезии было много желающих проверить Хартию на прочность, доходило и до автомата. Хартия оказалась прочнее. Сейчас такие дурацкие демонстрации устраивают только недавно приехавшие иммигранты. Их не так много и им хватает приказа полисмена убраться с улицы.
— Ладно, — сказала она, — Их прогнали с улиц в подворотни. Но выходцы из слаборазвитых стран рожают больше, чем местные. В следующем поколении их будет столько, что они заставят с собой считаться.
— в Меганезии нет иммигрантов второго поколения, — ответил судья, — Все дети с 6 лет учатся по общей программе. Программе для меганезийцев. Если семья препятствует этому, то ребенок изымается и передается приемным родителям.
— Это довольно жестоко, — заметила Берилл.
— Это гуманно и необходимо, — возразил он, — Мы охраняем детей от влияния вредной среды, которая была в стране происхождения их родителей.
— А кто решил, что та среда вредная, а ваша полезная?
— Родители ребенка. Будь иначе, они не уехали бы из своей страны в нашу. Мы никого насильно не ввозим, и никого силой не держим.
— А как на ваших мелких островах, где школа только виртуальная?
— Асоциальные иммигранты туда не едут, — ответил судья, — Это же самоубийство. Там не выжить по иным обычаям, кроме наших. Трущобные иммигранты приживаются только в предместьях городов, где можно перебиваться случайными заработками и воровством.
Берилл решительно закрыла блокнот и отдвинула его в сторону.
— Мы уже очень далеко ушли в сторону, а вы собирались рассказать что-то интересное о проблеме рождаемости и абортов. Я имею в виду, как с этим обстоят дела у вас дома.
— Не знаю, насколько интересное. У нас это не считается проблемой, которой общество должно специально заниматься. Коэффициент воспроизводства плюсовой, и ладно.
— Я слышала, что это связано с высокой рождаемостью в семьях с традиционным укладом жизни, — заметила она, — некоторые пишут, что в вашей стране искусственно поощряются некоторые обычаи… Ну, скажем так, не характерные для цивилизованных людей.
— Впервые об этом слышу, — он улыбнулся, — А какие это обычаи, если не секрет?
— Я имею в виду, групповые семьи-общины, ранние роды, ну и… Скажем так, некоторое пренебрежение приличиями. Год назад я делала репортаж о молодежном фестивале у вас в Юго-Западном Тафеа, и… Я не ханжа, Эйнар, но все-таки…
— В общих чертах я понял, о чем вы, — сказал судья, — Но цивилизованность состоит не в том, что люди носят штаны, а в том, что люди преобразуют природу, так как им удобно. Но если в природе что-то и так удобно устроено, то зачем это трогать? 100 тысяч лет было так: первого ребенка рожали лет в 16, а его содержанием занималось старшее поколение. У людей даже инстинкты под это приспособлены. Исторически недавно стали делать по-другому: фиксировать пару уже постарше, лет в 20–25, и только тогда рожать, причем все заботы о ребенке сваливать на эту пару. Ничего хорошего из этого новшества не вышло. В том возрасте, когда люди только начинают самостоятельную экономическую жизнь, этот ребенок оказывается обузой. Для женщины это или крест на карьере, или перегрузка, так что она и первого-то ребенка заводит с опаской, а решиться на второго ей бывает просто страшно. Ну, и зачем было идти поперек природы в этом вопросе?