Рассказы

Загадочная Лавиния Брук Дингуолл одна проявляла подлое безучастие ко всему происходящему. Ее приглашали на кадриль, около нее увивались, оказывая ей уважение, как дочери члена парламента, — все было напрасно. Мисс Лавинию ничто не трогало — ни великолепный тенор бесподобного Лобскини, ни талант мисс Летиции Парсонс, так бравурно исполнившей «Воспоминания об Ирландии», что ее единодушно признали чуть ли не равной самому Мошелесу[9]. И даже весть о приезде мистера Теодозиуса Батлера не смогла заставить эту тоскующую деву покинуть уголок маленькой гостиной, куда она забилась.

— А теперь, Теодозиус, — сказала мисс Мария Крамтон, когда просвещенный сочинитель прошел сквозь строй приветствующих его гостей, — теперь я познакомлю тебя с нашей новой воспитанницей.

Теодозиус принял такой вид, будто все земное ему чуждо.

— Она дочь члена парламента, — сказала Мария.

Теодозиус вздрогнул.

— Ее имя?.. — спросил он.

— Мисс Брук Дингуолл.

— Силы небесные! — Этот поэтический возглас чуть слышно слетел с уст Теодозиуса.

Мисс Крамтон подвела его к юной леди. Мисс Брук Дингуолл томно возвела на них глаза.

— Эдвард! — истерически вскрикнула она, увидев знакомые ей нанковые панталоны.

По счастью, мисс Мария Крамтон не отличалась особой проницательностью, да к тому же, соответственно тонким дипломатическим указаниям мистера Брука Дингуолла, ей следовало пропускать мимо ушей нечленораздельные возгласы его дочери. Вследствие этого она не заметила, какой трепет охватил и мисс Лавинию и представленного ей кавалера, и, убедившись, что приглашение к танцу принято, оставила их наедине друг с другом.

— О Эдвард! — воскликнула романтичнейшая из девиц, когда светоч науки опустился на стул рядом с ней. — О Эдвард! Вы ли это!

Мистер Теодозиус в самых пылких выражениях заверил свой предмет, что, насколько ему известно, это он самый и есть.

— Но почему же… почему другое имя? О Эдвард Мак-Невилл Уолтер! Сколько я претерпела из-за вас!

— Лавиния, выслушайте меня, — ответил наш герой на самой поэтической ноте. — Не осуждайте, не выслушав. Если то, что исходило из моей горемычной души, оставило хоть малейший след в вашей памяти, если такое презренное существо, как я, достойно вашего внимания, — вы вспомните, что когда-то мне удалось опубликовать (за свой счет) брошюру, названную «Некоторые соображения о снижении таможенного обложения на воск.).

— Ах, помню, помню! — рыдая, проговорила Лавиния.

— Этим вопросом. — продолжал ее возлюбленный, — горячо интересовался и ваш отец.

— Вы правы! — подхватила чувствительная девица.

— Я знал это, знал! — трагическим тоном продолжал Теодозиус. — И препроводил ему один экземпляр своего труда. Он захотел познакомиться со мной. Мог ли я открыть ему свое настоящее имя? Нет, никогда! И я назвался так, как с нежностью называли меня вы. Мак-Невилл Уолтер отдал всего себя животрепещущему вопросу о таможенной пошлине на воск. Мак-Невилл Уолтер завоевал ваше сердце. Того же Мак-Невилла Уолтера слуги вашего отца изгнали из вашего дома, и с тех пор он не мог увидеться с вами ни под своим именем, ни под псевдонимом. Сегодня мы снова встретились, и я с гордостью признаюсь, что меня зовут Теодозиус Батлер.

Лавиния сочла это объяснение вполне удовлетворительным и устремила нежный взор на бессмертного поборника воска.

— Могу ли я надеяться, — сказал он, — что вы подтвердите мне свое обещание, которое осталось втуне из-за грубого поступка вашего отца?

— Пойдемте танцевать, — ответила Лавиния кокетливо, ибо девятнадцатилетние девицы умеют кокетничать.

— Нет! — воскликнул обладатель нанковых панталон. — Я не тронусь с места до тех пор, пока вы не положите конец этой пытке! Могу ли я… могу ли я надеяться?

— Можете.

— Вы подтверждаете свое обещание?

— Подтверждаю.

— Даете мне слово?

— Даю.

— Навсегда?

— Надо ли спрашивать? — пролепетала, вся вспыхнув, Лавиния. Гримаса, исказившая физиономию Батлера, должна была изображать восторг.

Мы могли бы самым подробным образом остановиться на всех дальнейших событиях этого вечера — рассказать, как мистер Теодозиус и мисс Лавиния танцевали, ворковали и вздыхали до самого конца бала и как радовались, глядя на них, сестры Крамтон. Как учитель чистописания продолжал отплясывать в одну лошадиную силу, а его супруга, подчиняясь какому-то безотчетному капризу, вдруг поднялась из-за карточного стола в маленькой гостиной и заторчала со своим зеленым чепцом на самом виду у гостей. Как был подан ужин, состоявший из крохотных треугольных сэндвичей и считанного числа тартинок. Как гости поглощали под видом глинтвейна тепленькую водичку, сдобренную лимоном и щепоткой мускатного ореха. Все эти и многие другие столь же интересные подробности мы опускаем с тем, чтобы описать сцену, более важную.

Через две недели после бала Корнелиус Брук Дингуолл, эсквайр, Чл. П., сидел за тем же письменным столом в том же кабинете, где мы впервые с ним познакомились. Мистер Брук Дингуолл сидел там один, и на челе его лежала печать глубокой думы, ибо он составлял билль «О том, как следует блюсти второй день пасхальной недели».

В дверь постучал лакей. Законодатель очнулся от своих раздумий и выслушал доклад о приходе мисс Крамтон. Посетительница получила разрешение переступить порог святилища. Мария прошмыгнула мимо лакея, он вышел, она церемонно села на копчик кресла и осталась наедине с членом парламента. О, как ей хотелось, чтобы при этом свидании присутствовало третье лицо! С маленьким буяном и то было бы легче.

Дуэт начали мисс Крамтон. Она надеются, что миссис Брук Дингуолл и прелестный малыш не жалуются на здоровье?

Нет, не жалуются. Миссис Брук Дингуолл и маленький Фредерик сейчас в Брайтоне.

— Я вам чрезвычайно признателен, мисс Крамтон, что вы посетили меня, — величественно произнес Корнелиус. — Я собирался сам съездить в Хэммерсмит проведать дочь, но, поскольку ваши отчеты о ее поведении были вполне удовлетворительны, а обязанности члена палаты общин поглощают все мое время, я решил отложить свою поездку еще на неделю. Ну, как Лавиния, много ли успела за это время?

— Да, сэр, — ответила Мария, с ужасом готовясь сообщить отцу, что за это время его дочь успела сбежать.

— Значит, победа за мной? Так я и думал!

Вот тут и надо было сказать ему, что победа осталась за кем-то другим, по несчастная воспитательница не находила в себе сил на это.

— Вы строго удерживали ее в предписанных мною рамках, мисс Крамтон?

— Самым строжайшим образом, сэр.

— Судя по вашим письмам, состояние ее духа мало-помалу улучшилось?

— Значительно улучшилось, сэр.

— Ну, разумеется. Этого следовало ожидать.

— Но, к сожалению, сэр, — сказала мисс Крамтон, явно волнуясь, — к моему величайшему сожалению, наш план не принес тех плодов, на которые мы рассчитывали.

— Как? — воскликнул провидец. — Вы чем-то встревожены, мисс Крамтон! Бог мой! Что случилось?

— Мисс Брук Дингуолл, сэр…

— Да, сударыня?

— Исчезла, сэр, — проговорила Мария, выказывая недвусмысленное намерение грохнуться в обморок.

— Исчезла?

— Сбежала, сэр.

— Сбежала? Как сбежала? С кем? Когда? Куда? возопил потрясенный дипломат.

Желтизна, присущая лицу мисс Крамтон, перешла во все цвета радуги в ту минуту, как она положила на стол члена парламента небольшой конверт.

Он вскрыл его. Два письма — одно от дочери, другое от Теодозиуса. Он наспех пробежал их. «Когда это попадет к вам в руки… мы будем далеко… взываем к родительским чувствам… любим до безумия… воск… рабская преданность…» и так далее и тому подобное. Он схватился за голову и, к ужасу чинной Марии, стал мерить кабинет гигантскими шагами.

— Отныне и впредь, — сказал мистер Брук Дингуолл, на всем ходу останавливаясь у стола и ударяя по нему рукой в такт своим словам, — отныне и впредь я никогда, ни при каких обстоятельствах не пущу к себе в дом дальше кухни ни одного человека, который пишет всякие книжонки. Моя дочь и ее муж будут получать от меня сто пятьдесят фунтов в год, и больше мы с ними не увидимся. И черт возьми, сударыня! Я внесу в палату билль о закрытии всех пансионов для благородных девиц!

9

Мошелес Игнац (1794—1870) — пианист и композитор. Уроженец Праги.