Первая кровь

Но попаданцы такого масштаба имели наготове полную базу знаний предыдущих поколений — в голове или в специально изготовленном для путешествий во времени ноутбуке. У них на любые возражения противников прогресса находился достойный ответ, к тому же они могли поставить в неловкую позицию любого шведского или немецкого генерала, сколько бы пушек и дивизий у тех не было. В общем, это были правильные попаданцы, оснащенные по последнему слову науки и техники, а не такие неудачники как я.

Моё знание 1980-х было очень и очень фрагментарным. Я помнил, что сейчас у руля страны был Черненко, но какие должности он занимал конкретно в апреле 1984-го — уже не помнил. Черненке наследовал Горбачев, который внезапно начал гонку привычного и прибыльного.

Я видел рассуждения о том, почему Советский Союз всё-таки развалился. Самой распространенной версией был сговор глав трех славянских республик — то есть Ельцина от России, Шушкевича от Белоруссии и Кравчука от Украины. Мол, эти исчадья ада сговорились и разодрали довольно неплохую страну на собственные княжества, оставив несчастного Горбачева не у дел.

В это можно было поверить, если не знать, что происходило после знаменитой пьянки в Беловежской пуще. Ельцин, конечно, у власти удержался, хотя и ценой неимоверных усилий. Его родных потом долго называли уважительно и с большой буквы — Семьей; считалось, что они оказывают сильное влияние на различные процессы в свободной России. Насколько это было правдой, я не знал, но, в принципе, ничего невозможного в этом не видел. А вот Кравчуку и Шушкевичу потом пришлось подвинуться, когда рядом с ними появились более наглые и зубастые конкуренты. Они не бедствовали до конца жизни, но и не катались, как сыр в масле — и, скорее всего, не они решали в 1991-м, быть ли Белоруссии и Украине независимыми странами. Хотя, может, и они — об этом разные авторы продолжали спорить и в середине двадцатых годов следующего века.

В одной из книг меня поразило утверждение, что у СССР не было шансов с тех пор, как Горбачев и его присные реформировали советскую денежную систему, введенную ещё перед началом первых советских пятилеток. Система была странной, в ней имелось два рубля — наличный и безналичный, но она худо-бедно проработала на протяжении шестидесяти лет.

Безналичный рубль считался тысячами и миллионами, если не миллиардами; предприятия и учреждения тратили его на расчеты между собой и с государством, в безнале выдавались кредиты на развитие, которые потом могли запросто списать. С этим безналичным рублем и были связаны те самые «фонды», которые каждый уважающий себя начальник старался «выбрать» до окончания отчетного периода. Какие-то рудименты этой системы сохранились много дольше Советского Союза; я застал их в конце девяностых, когда попал в штат государственного таксопарка — но то было слабым эхом былой борьбы за эти самые фонды. По моему разумению, безналичный рубль был своего рода неразменным пятаком из сказки Стругацких — он не мог закончиться ни при каких обстоятельствах.

Наличные рубли шли на зарплаты. Возможно, на что-то ещё, но в основном — только туда. На эту зарплату граждане покупали товары в магазинах, магазины сдавали выручку в банк, а тот выдавал их обратно на выплату зарплаты. Своеобразный круговорот налички в социалистическом хозяйстве.

Главным было то, что наличные и безналичные рубли не пересекались. Директор завода не мог взять часть безналичного кредита и раздать его своим рабочим или тупо прикарманить. И одновременно не мог использовать наличные деньги для покупки какого-нибудь дефицитного сырья. В общем, система действительно была не от мира сего. Её создателей, кстати, хорошенько уконтрапупили в тридцатые, причем не дав передать свои знания кому-либо ещё, так что, видимо, к восьмидесятым в руководстве страны не осталось никого, кто понимал бы суть этого денежного монстра. Иначе старшие товарищи просто не позволили Горбачеву влезать в эту систему своими шаловливыми ручками, и обналичивания безналичных рублей не случилось бы.

Это решение разрушило систему, а вместе с ней — и всю социалистическую экономику. Миллионы — а, может, и миллиарды — безналичных рублей в одночасье превратились в наличные, сжатые крепкими кулаками кооператоров.

Это время я уже помнил хорошо, поскольку учился на старших курсах. Кооперативные ларьки появлялись буквально везде, с Турции, из Польши и из Китая хлынул поток каких-то непредставимых раньше модных вещей. Правда, стоило всё это не очень дёшево, кооператоры вообще очень боялись упустить возможную прибыль, а потому безбожно задирали цены, но по сравнению с пустыми полками предыдущих лет и талонами на сигареты такое изобилие смотрелось очень выгодно. Я тогда побывал с разных сторон кооперативных прилавков и, можно сказать, проникся. Мне казалось, что когда я пойду строить заборы — то есть делать то, чему меня учили пять лет, — то эти заборы тоже будут стоить дорого, и часть денег от их продажи перепадет и мне. Боги, как я ошибался! Впрочем, тогда все ошибались, потому что не знали главного — печатные станки государственных Монетных дворов уже начали набирать темп, но не успевали за реальностью. И очень скоро нам всем пришлось выучить наизусть новое слово — инфляция.

Что из этого было правдой, а что выдумал автор книги, я не знал. Было бы глупо идти сейчас в ЦК КПСС и предупреждать о вредительстве Горбачева — он, наверное, и сам не знает, что через три года поступит именно так. И нельзя исключать, что по-другому исправить недостатки социалистической экономики было невозможно. Это же надо придумать — два вида рублей! В целом же всё, что я мог сообщить заинтересованным лицам, было слишком отрывочным и бессистемным; скорее всего, на основании моих слов они не смогут принять ни одного толкового решения. Да даже ликвидировать Ельцина с его подельниками по Беловежской пуще не решатся — оснований для этого сейчас нет, а убивать своих коллег по ЦК на всякий случай перестали тридцать лет назад.

Мне же последствия действий власть предержащих, конечно, активно не нравились. В мутной воде тех лет были ушлые люди, которые сумели всплыть очень высоко. Они почувствовали себя хозяевами жизни, им захотелось большего, они начали это брать — сначала осторожно, потом и без меры. Начались кровавые переделы денежных потоков, крайними в которых оказывались простые работяги, месяцами не видевшие стремительно дешевеющую зарплату. Но народ, который всегда отличался умом и сообразительностью, как-то выкручивался.

Выкручивался и я — купил старый «жигуль-трешку», начал «бомбить», потом набрал денег на машину получше… Лет через пять после ухода из института я и не вспоминал о своих любимых заборах, да и с однокурсниками никаких связей не поддерживал — наши дороги разошлись слишком сильно, а случайные встречи в счёт не шли. Привет, как дела, пока… Не скажу, что мне нравилось, как я прожил свою жизнь, но и острого разочарования у меня не было. Пожалуй, я жалел только о том, что пошёл не в тот институт и не выучился чему-то полезному, что могло помочь устроиться получше.

Вообще сейчас для меня самой актуальной была проблема высшего образования. Я не хотел учиться строить заборы по второму разу — и не мог просто забрать документы или перевестись в другой вуз; в обоих случаях я сразу же терял отсрочку от армии и оказывался где-то на полпути в Афганистан. Конечно, не обязательно туда — мои знакомые сокурсники служили в самых разных и неожиданных местах. Например, гораздо выше была вероятность попасть в часть, где есть самая настоящая, а не киношная дедовщина, превращающая вчерашних школьников в моральных уродов и физических инвалидов.

К тому же я тупо забыл всё, что мы учили на первом курсе. Это для Жасыма вчера было вчера; для меня со вчера прошло сорок лет. И я не имел ни малейшего понятия, как мне получить нужные для достойной сдачи экзаменов знания.

— Ты крут, брат, — сказал Жасым, опустошив свою тарелку. — Было вкусно.

Я заметил, что он с тоской посмотрел на оставшуюся на сковороде картошку и подумал, что Дёмыч может обойтись и своими силами.