Услышь мою тишину

Паша размыкает объятия, набрасывает капюшон, вешает на плечо дорожную сумку и берет меня за руку. Всматриваясь в номера на окнах, мы спешим за толпой, и моя трость постукивает в такт ударам, раздающимся в груди.

Проводница проверяет паспорта и билеты, подгоняет провожающих, но мы топчемся у вагона, пока позволяет расписание.

— Уверена? — Паша прищуривается. — Я буду скучать.

Я моргаю и широко улыбаюсь:

— Брось. Всего пара дней. Я должна пригласить ее на свадьбу, иначе наживу себе врага.

— Отзвонись, как доберешься.

— Окей.

Паша забрасывает сумку в теплое нутро вагона, помогает мне взобраться по лесенке и ободряюще скалится на прощание. Я киваю. Сжав зубы, протискиваюсь к своему месту, прячу под сиденье багаж и трость и, облокотившись на столик, протираю запотевшее стекло.

Долго смотрю вслед удаляющемуся Паше, кутаюсь в косуху, взъерошиваю мокрые волосы. Я не хочу уезжать, но Ирина Петровна так и не откликнулась на сообщения. Мне нужно извиниться за жестокие слова, даже если она не держит зла.

А в сердце теплится другая надежда — непостижимым образом убедиться, что Сорока нашел свой покой — светлый, безбрежный, вечный.

Покачнувшись, поезд лениво трогается с места, размытый заплаканный пейзаж, состоящий из серых бетонных коробок и рядов колючей проволоки, приходит в движение.

Попутчики шуршат пакетами и фольгой, распространяя ароматы домашней еды, заводят робкие разговоры, гремят ложками и подстаканниками.

Разматываю наушники и отключаю посторонние звуки, прибавив громкость почти на максимум, хоть приступы тишины давно не тревожат меня.

Склады за окном расступаются, оттесняются перелесками и полями, робкий красный закат за клочьями туч сменяется сумерками и ночной тишиной. Теперь в черном зеркале окна я вижу лишь свое лицо с упрямыми скулами и горящие глаза.

Через несколько часов я приеду туда, где встретила друга, оттолкнувшего меня от края.

59

Из-за леса выплывает малиновый диск нового солнца, остатки туч рассеиваются, день обещает быть ясным и теплым. Но пока в траве сияют капли росы, в низине над рекой клубится белый туман, студеный воздух вырывается изо рта облачками пара.

Впереди притаилась деревня — домики с серыми крышами утопают в зелени садов и безмолвии, но я стремлюсь не туда.

Трость вязнет в сырой жирной почве, подошвы тонут в грязи, широкая лямка дорожной сумки давит на плечо. Поднимаю жесткий кожаный воротник, дую на замерзшие ладони и, глубоко вдохнув, сворачиваю к покосившимся воротам старого погоста.

Я не знаю, чего ожидать, но Сорока, задумчиво рассматривающий свои пыльные кеды, встает перед глазами. В нашу последнюю встречу я была слишком потрясена, ринулась помогать ему, искать ответы, и не попрощалась. А теперь я не чувствую его — эмоции погасли, мысли утихли, сны ушли. Но Сорока не мог так просто оставить меня, он должен подать мне знак!

Шагаю по узкой тропинке, продираюсь сквозь кустарники, перепрыгиваю поросшие осокой кочки. Испуганные птицы, хлопая черными крыльями, срываются с крестов и взлетают ввысь.

На сей раз я быстро нахожу его последнее пристанище — скрипит раскрытая калитка, на пластмассовых цветах и портрете блестят капли ночного дождя. Опускаю сумку на деревянную лавочку, озираюсь по сторонам в надежде увидеть светлую футболку и синий взгляд, услышать насмешливый голос, уловить присутствие моего друга, но ощущаю лишь спокойствие, умиротворение летнего утра, ароматы сырости, хвои и яблок, дуновения ветра и холодные борозды на щеках.

Я столько раз рвалась сюда из пыльного города в минуты отчаяния, была уверена, что застану Сороку, и он даст мне дельный совет, но сейчас отчетливо понимаю: его здесь нет.

Значит, мне удалось помочь ему. Все вернулось на круги своя, многие люди обрели счастье. И я стараюсь не плакать, хотя рыдания сводят горло.

— Привет, Миха. — Я подхожу к портрету, стираю рукавом влагу, и Сорока сосредоточено глядит сквозь меня. В этом фото нет ничего от него — знакомые черты кажутся застывшими, отстраненными, чужими. Жизнь, которая закончилась. Прошлое, которое давно ушло…

Отступаю назад, роюсь в сумке, зажигаю тонкую восковую свечку и, прикрывая ладонью дрожащий огонек, вставляю ее в баночку из красного пластика, принесенную кем-то.

— Спасибо тебе. За новых друзей. За этот день. За подарок… Где ты сейчас? — Я закусываю онемевшие губы. — Надеюсь, ты обрел вечный покой. А я буду помнить. Всегда буду тебя помнить.

Мне тяжело находиться здесь и делать вид, что в душе нет скорби и боли и разочарования от того, что он никогда не услышит этих слов. Что здесь теперь просто деревья и поле. И он не придет. Больше никогда не придет.

Я забираю багаж, разворачиваюсь и ухожу.

Несколько часов блуждаю по окрестностям — через заброшенный нижний порядок бреду к реке, долго смотрю на зеленые воды, уходящие к морю, на разноцветные слои почвы обрывистого берега, просторы и извилистую нитку шоссе — путь в большие города. И почти слышу: «Останься!»

Резко оборачиваюсь, но это слух подводит меня.

Долго сижу на теплом склоне холма, в одиночку любуюсь далеким лесом и серебряным озером у горизонта, вспоминаю разговоры по душам, хорошие слезы, робкие помыслы о будущем, ставшем снова возможным. Мне не хватает Сороки. Его отсутствие здесь явственно до головокружения, до удушья.

Но он остался в памяти, чтобы мы не забывали себя. И я вдруг понимаю, что Сорока везде — в лучах солнца, шуме дождя, цветах и травах, в свете холодных звезд, ветре в облаках. Он в моем сердце.

За заборами звенят цепями собаки, визжат бензопилы, стучат молотки. Выбившись из сил, шаркаю к дому Ирины Петровны, и смутная тревога пробирается за шиворот: я не вижу флюгера над красной крышей, пляжного зонта в саду и тарелки спутниковой телеантенны над окном.

Осторожно отворяю кованую калитку, прислушиваюсь и тихо ступаю на мощеную камнями дорожку.

Во дворе меня встречают многочисленные коробки, баулы и части разобранной мебели — я узнаю металлические ножки стола, за которым мы вели ежевечерние беседы, дверцы кухонных шкафов, книжные полки и мягкие бархатные кресла из гостиной хозяйки.

Преодолеваю три ступеньки и настойчиво нажимаю на кнопку звонка.

Ирина Петровна распахивает дверь — бледная, похудевшая. Она удивленно разглядывает мое лицо и охает:

— Владуся! Какими судьбами! — Ухватив за ремень завязанной на талии косухи, она втаскивает меня в прохладу прихожей и выдает тапочки. — Ты почему без предупреждения? Мы ведь чуть не разминулись!

Избавляюсь от сумки, трости и промокших кедов и следую за ней в дом.

— Вы не отвечали на сообщения, вот я и… — Пялюсь на голые стены, остатки мебели в чехлах, гардины без штор, и эхо разносит отголоски моей фразы по пустым комнатам.

Ирина Петровна усаживает меня на накрытый белой тканью диван и опускается рядом.

— А что я должна была ответить, Влад? Мне нечего было сказать… — Она смотрит в упор, и я краснею. — Обидела ты меня, соплюшка. И разозлила. А потом я задумалась — почему так близко к сердцу приняла твою истерику?

— Простите! — бормочу я, но она не дает мне пуститься в раскаяния.

— Да потому, что ты была права. Я бы так и торчала здесь, потихоньку спиваясь. Но жизнь одна, и нельзя так бездумно плыть по течению. В общем, дом я продала. Сегодня часть вещей увезет к себе Володя. А завтра… все. Передаю по акту ключи.

— Неужели моя заслуга в том, что вы решились на такие перемены? — Я рада новостям. Несмотря на то что мне нравилось бывать у Ирины Петровны, это место не подходило ей.

— Не только… — Она медлит и нервно крутит золотой перстень на мизинце. — Я ведь беременна. Под старость лет.

— А сколько вам? — пораженно шепчу и пытаюсь прикинуть ее возраст.

— Сорок два. Володе на десять лет меньше.

Я подпрыгиваю и принимаюсь увещевать: