Услышь мою тишину

Я никак не могу смириться с такой Ксю.

Сорока любил ее. А она…

За окнами хлещет косой дождь, поливает крыши припаркованных внизу автомобилей, разноцветные зонтики редких прохожих и рекламные тумбы. Стоянка у ТЦ почти пуста, в кафе и на фудкорте за стеной нет ни одного гостя. Официантки одновременно пожаловались на температуру и сбежали домой, и я вдохновенно протираю столики — за мной никогда не водилось усердия, но иначе я рискую свернуться калачиком на полу и захрапеть.

Окончательно выбившись из сил, опираюсь локтем о стойку и достаю из кармана фартука телефон.

Он давно уже стал для меня бесполезным немым куском пластика. Сообщений нет…

Дождь разгоняется, ползет по стеклу прозрачными нитями, выводит депрессняк на новый уровень безысходности.

Раскрываю старую папку и рассматриваю Пашины фоторепортажи о жизни — крыши, выщербленный ветрами бетон заброшек, цепочки следов на снегу, черные птицы, сигареты в тонких пальцах, монеты на дне фетрового котелка.

Настойчивая рука дотрагивается до моей сгорбленной спины, я оборачиваюсь и натыкаюсь на приветливую физиономию Ксю, всегда готовую выдать душевную улыбку.

— Влада, давай выпьем корпоративного напитка за счет заведения? — предлагает она заговорщицки. — Спишем недостачу на усушку и утруску.

Я офигеваю, но соглашаюсь:

— Давайте, Ксения Николаевна. — Пыхтя, взбираюсь на барный стул и шмыгаю носом, прогоняя дурацкие слезы.

— «Давай, Ксю», — поправляет она и ставит на столешницу большой капучино с торчащей из крышки соломинкой. — Мне еще далеко до пенсии.

— Спасибо… — мямлю, не поднимая головы — боюсь, что чувства Сороки снова выпрыгнут как черт из табакерки, и я спугну наклюнувшуюся дружбу.

— Плачешь. Тебя что, бросили? — без обиняков начинает Ксю.

— Скорее я, — поясняю и морщусь от обжигающего нёбо кофе.

— Почему? — не унимается Ксю, уперев подбородок в ладонь, и я вскидываюсь.

— В некотором роде я… ну… инвалид. А он — полноценный парень. Шикарный парень.

— Проблема только в этом? — Ее глаза сканируют меня, кажется, Ксю действительно не понимает главного.

Я раскрываю рот, но не нахожу слов — она будто касается моей души. Держит в руках мое сердце, как пугливую мелкую птицу — бережно поглаживает и ни за что не навредит…

Это морок.

Это опыт Сороки, его любовь и абсолютное доверие к ней.

Но меня разбивает внезапная откровенность, и я во всех подробностях рассказываю историю о дружбе втроем, тайном романе с Пашей, моих изменах, загулах, скандалах и гибели сестры. Прошлым летом это началось здесь, пусть здесь и окончится.

Мне почти не больно, лишь где-то в глубине пульсирует что-то живое и трепетное.

— Понимаешь, недавно я снова переспала с ним. Потому что люблю… — каюсь я, заканчивая исповедь, и дрожащими пальцами комкаю стаканчик. — Но… мы не походим друг другу. Он не страдает. С ним все хорошо.

Ксю сверлит меня неподвижным взглядом, и в нем внезапно раскрывается двойное дно — за тихим светом разверзается бездна сожалений, печали и ужасающей боли. Я дергаюсь — то же самое я видела в глазах Сороки и Ника. И в своих бесцветных глазах, отраженных зеркалом.

— Влада, мне посчастливилось много волонтерить в юности. Просто чтобы не сдохнуть. Просто чтобы не сойти с ума… — Ее голос срывается. — Так вот. Иногда веселый и улыбчивый человек приходит домой и вскрывает вены. И близкие потом искренне недоумевают и корят себя…

Стойка уезжает, и я хватаюсь за нее, чтобы не упасть. Ксю сейчас говорила о себе, о своем состоянии? Нет, это невозможно. А мне пора бросать дурную привычку судить других по себе.

— Ты не знаешь, через что тому парню пришлось пройти. Ты не знаешь, какие бесы его сжирают. Ты хоть раз обсуждала с ним случившееся? — убеждает она, и я сознаюсь:

— Никогда.

Ксю смотрит на настенные часы и хлопает себя по коленям:

— Ладно. Гулять так гулять. Слушай, раз уж сегодня так тухло, давай закроемся чуть раньше? Девчонок нет, нас никто не сдаст… Перед тобой мастер душеспасительных бесед. Пригласишь в гости?

Я давлюсь от удивления, Ксю склоняется над кофемолкой, отсыпает в пакетик кофе и подмигивает:

— Ночь долгая!

А я не могу вдохнуть от радости, разлившейся в груди. Мне так нужна родственная душа. Подруга. Сестра. Друг. Разговоры до утра…

Я незаметно смахиваю слезу и неловко спрыгиваю со стула.

44

В этой убогой убитой квартире сто лет не бывало посторонних, но девушка Сороки вот так запросто пришла ко мне в гости. Я растерянно пялюсь на Ксю и сомневаюсь в собственной вменяемости.

Она восторженно рассматривает фотографии в рамочках и Стасины сувениры, читает надписи на зеркале и узнает цитаты из песен, обращает внимание на мой кулон и расцветает:

— У моего парня когда-то был значок с такой фотографией. Он носил его на рюкзаке.

У меня разбивается сердце. Ксю упомянула Сороку, и в ее глазах отразился тот нестерпимый волшебный свет, что исходил от него, когда он рассказывал мне о любви к ней.

Она осторожно возвращает на полку очередную милую вещичку и объявляет:

— Что ж. Пора выпить!

Мы выдвигаемся на кухню, достаем из пакетов краденые сладости и раскладываем их по тарелкам.

— Ого! Раритет! — Ксю с почтением гладит древнюю кофеварку и барабанит по ней ногтями. — Не посмею потревожить ее покой. У тебя есть турка?

— Не знаю… — С готовностью устремляюсь на поиски нужной посуды, но в хозяйкиных шкафах такой экзотики не обнаруживается.

— Пофиг. — Ксю вытягивает сверху большую кастрюлю. — Будем пить эспрессо! Литрами!

За ненадобностью меня временно оттесняют в самый угол, я покорно опускаюсь на стул и наблюдаю за манипуляциями Ксю.

Она оказалась на удивление легкой в общении — ее позабавило отсутствие горячей воды в моем жилище, ведро для подогрева, ковшик на гвоздике в ванной и мое обыкновение принимать ледяной душ. А еще — Стасина толстовка до коленей с изображением Патрика и Спанч-Боба, которую я ношу вместо домашней одежды.

У нее нашлась куча бородатых историй из собственного опыта, их итогом стал вывод, что я живу в царских условиях.

…Ей приходилось видеть жилье и похуже!..

В ней больше нет ничего от той растерянной слабой девочки и распухшим от синяков лицом, чей вид вытолкнул Сороку за грань отчаяния. И в то же время она осталась прежней.

Желтая лампочка освещает тесное пространство, отражается в эмали двухконфорочной плиты с рытвинами сколов, ручках кастрюли и потускневших пиалах, в которых лопаются мелкие пузырьки крепкой пены. В открытую форточку влетают звуки автосигнализаций, лай собак, сквозняк и шум дождя.

Ксю выдыхает в ночь белый дым, тушит окурок о Пашину пепельницу, возвращается к столу и, отхлебнув кофе, одергивает слишком короткие рукава.

— Класс! — Похоже, ей действительно нравится эта дурацкая пижама не по размеру, и я, забив на субординацию, отзываюсь:

— Все лучшее — гостям!

Спустя пару часов общения и литра выпитого кофе я окончательно подпала под ее влияние и могу поклясться: мы — лучшие подруги, сестры, братаны, кореша, закадыки… Она играючи выводит меня откровенностью на откровенность, и мое доверие не имеет ничего общего с любовью Сороки к этой девушке.

У нее есть талант располагать к себе людей.

Или же это… профессионализм? После выписки меня точно так же пытался разговорить присланный из колледжа психолог.

Я вздрагиваю от внезапного подозрения, и скользкая пиала с грохотом падает на пол. Кофе темной лужицей расплывается по обшарпанным доскам, затекает в щели между ними и с шипением подползает к сплетенному Стасей половику.

Выругавшись, тянусь за тряпкой, покидаю нагретый задницей стул и опускаюсь на колени. Ксю в последнюю секунду спасает половик, отбросив его к стене. Полуночную тишину нарушает ее забористый мат и звонкий смех.