Услышь мою тишину

От ярких картинок недавнего прошлого становится смешно и уютно.

Я с необъяснимой нежностью наблюдаю за тату-мастером, склонившимся над работой. Он овеян ореолом неприступности и опасности, но продолжает тратить на меня свое время, и я ощущаю в душе тепло — у нас есть мгновения, прожитые вместе.

Идеально прорисованная черно-белая птица внимательно изучает потолок, блестящие перья заслонили блеклые линии и на треть скрыли Феникса сестры. Я в последний раз скорблю над ним, но новорожденная сорока мне нравится больше.

Я осторожно отпускаю эту привязку, а с ней — вину, жалость и сожаления, и чувствую чистый восторг.

Да Стася и сама бы восхитилась шедевром, расцветающим на моем бедре, а молчаливый «викинг», его создающий, наверняка завладел бы ее восприимчивым сердцем!

Жизнь продолжается, наполняется новыми цветами и оттенками, и я все еще могу быть свидетелем этого чуда.

Как же был прав Сорока, как же я благодарна ему теперь…

Аккуратно, чтобы не размазать макияж, стираю слезу и концентрируюсь на боли — машинка продолжает клевать и жалить ногу.

Парень выхватывает из упаковки салфетку и без слов передает мне. Я снова вижу сплетения орнаментов, цветов и черепов, выползающих из резиновой перчатки на предплечье и нелепые иероглифы…

Комкаю салфетку с разводом туши и, кажется, врубаюсь — чувства, что разбудил во мне этот странный человек, схожи с теми, что возникают при встрече с повзрослевшим другом детства — изменившимся за много лет, но все еще любимым.

Тянет на откровения, я облизываю пересохшие губы и нарушаю молчание:

— Вы — очень крутой художник… А знаете, моя сестра тоже была художником. Этого Феникса набивала она — оттачивала навыки. Ей больше удавались пейзажи маслом, а в желании освоить искусство татуировки был меркантильный интерес — художникам тоже иногда хочется кушать.

Тонкие губы «викинга» трогает еле заметная ухмылка. Он не прерывает процесс, не подает вида, но слушает. Зато скучающая девчонка, подперев кулаком подбородок, внемлет каждому моему слову.

И мне хочется поделиться с этими совершенно посторонними, но близкими людьми радостью и мудростью, всем тем, что донес до меня мой друг Сорока.

— Моя сестра погибла, и я долго носилась с этой уродливой птицей как с писаной торбой. Забивала себя чувством вины, скорбью, самобичеванием. Жизнь превратилась в ничто, шла самотеком, вынесла меня прямиком к обрыву над речкой. Я стояла там и смотрела вниз, но один светлый человек сумел удержать меня от последнего шага. Знаете, почему я пришла сюда? — Я киваю на тату. — Потому что он сказал, что не хотел бы, чтобы о нем помнили таким вот образом. Сказал, что подобной жалостью я унижаю сестру, своей жертвенностью делаю ей хуже… Сказал, что я должна не скорбеть и покрываться плесенью, а жить. А это безобразие свести к чертям!

— Что за гуру просветил тебя? — ахает девчонка.

— Сорока! — выпаливаю, и тут же исправляюсь: — На хвосте принесла…

Жужжание прекращается. Полоснув меня ледяным взглядом, «викинг» встает, стягивает перчатки и швыряет их в мусорное ведро. Проходит к креслу, набрасывает серую толстовку, скрывается под капюшоном и, хлопнув дверью, шагает в дождь.

Внезапная резкость спокойного и предельно собранного парня обожгла, как крапива, и я едва не плачу.

— Мудак, — констатирует девочка, вылезая из-за стойки, решительно направляется ко мне и замирает над незавершенным рисунком. — Вау. Это авторская работа… Его личная! Считай, что тебе повезло. Обычно он не дарит такое клиентам с улицы.

Пораженно моргаю, отыскиваю бутылку, отвинчиваю крышку и тушу пожар в горле прохладной водой.

Что происходит? Неужели этот псих тоже уловил странные вибрации в воздухе и расчувствовался?

Девчонка опускается на колени, достает из коробки бинт, в несколько слоев складывает его и закрепляет пластырем поверх тату.

— Чтобы не травмировать. Но сразу же сними дома, — поясняет она и принимается за уговоры. — Не обращай внимания. Я бы его уволила, но… Он реально крутой мастер, постоянный участник международных тату-конвенций. Его ждут в лучших салонах Европы. А еще он — только вдумайся — кандидат исторических наук! У него в башке гигабайты информации…

— Что же он забыл в Озерках? — Я морщусь, слезаю с кушетки и осторожно втискиваюсь в джинсы. Несмотря ни на что, мне было весело в гребаном цирке, где хозяйкой числится девчонка примерно моих лет, а татухи бьет отмороженный гений.

— Да черт его разберет… — вздыхает моя спасительница, отряхивает камуфляжные джоггеры и прилипает к окну, продолжая делиться наболевшим: — Говорит, что его все устраивает. Он живет неподалеку. Вон, смотри! Курит у лавочки!

Девчонка скачет к двери, высовывает наружу взъерошенную голову и, впустив в помещение аромат сырости и прибитой пыли, пронзительно вопит:

— Когда назначить следующий сеанс?

Не удостоив ее ответом, парень отщелкивает окурок и скрывается в подъезде.

— Ник! — Яростный визг девчонки взрывает мозг, покачнувшись, я присаживаюсь на кушетку. Обрывки разрозненных мыслей складываются в одну — простую и предельно ясную. Ник… Лучший друг, брат Сороки. Чувак энциклопедических знаний, который обязан был стать великим…

Вместо этого он носит уродливый партак на плече и прозябает тут, в Озерках.

« … Я набил Нику корявые иероглифы на плечо. — Сорока буравит меня невозможно синим взглядом и блаженно улыбается, в зарослях ив за его спиной шумит мутная река. — Не прощу себе, если он так и будет их носить. Кому нужна такая память? Я серьезно…»

Я сдавленно матерюсь.

— Ты же сможешь прийти в четверг? — умоляет девчонка. — Я поговорю с ним. Оставь телефон, я позвоню…

Медленно поднимаюсь, и верная трость помогает не упасть. Добираюсь до стойки администратора, подношу к терминалу карту, словно робот, царапаю цифры на клочке бумаги и киваю девчонке, но не разбираю ее слов. Накрыв разноцветные патлы рубашкой, выхожу под мерзостный дождь и плетусь по лужам к остановке.

Таких совпадений не бывает… Это Сорока передал мне часть своих воспоминаний и привел сюда. Скользнувшая сквозь пальцы пустота вместо живого тепла и вереницы чужих впечатлений — впервые это случилось на кладбище, когда я пыталась прикоснуться к нему.

У меня миллионы вопросов к его лучшему другу, и я обязательно вернусь, чтобы получить ответы на них.

30

Мы с сестрой ночи напролет сидели на обшарпанном кухонном подоконнике и разговаривали на серьезные и даже страшные темы — препарировали их, вычленяли важное, собирали заново, и они больше не вселяли ужаса. Непреклонный будильник, предстоящий с утра тест, недосып и круги под глазами в эти секунды совершенно не волновали нас.

— Как думаешь, что будет с нами, когда мы умрем? — однажды шепнула в темноту Стася, и я, гордясь собой, повторила пройденный на религиоведении материал.

Я не верила в то, что несла тогда, но сейчас знаю точный ответ.

Умерев, мы станем звездами, чистым синим небом, ласковым ветром, теплым дождем, солнцем, землей, огнем, водой. Мы останемся в глазах любящих людей тоской и светом, и память об ушедших будет вечно согревать живые сердца…

И только Сорока много лет неприкаянным бродит по этой земле, а я не знаю, как ему помочь.

Неудобная табуретка скрипит и стонет под тяжестью сломанного тела, на столе, в пиале с отколотым краем остывает кофе. За прозрачными лентами ливня расплываются окна соседних домов, фонари и деревья.

Сегодняшний вечер я посвятила уборке — мы со Стасей никогда не были фанатами порядка, но после трагедии и моего анабиоза, затянувшегося на полгода, квартира окончательно превратилась в пристанище пыли и пауков, опутавших углы истлевшими кружевами паутин.

Я упорно начищала потемневшие чашки, протирала Стасины сувениры, выметала из-под древней мебели сор и крошки, трясла половики, надраивала полы. Хата преобразилась и даже стала походить на человеческое жилище…