Страница 12 из 54
– Ты думаешь, я пьяна? Нет. А может быть, и пьяна, я не знаю. Пусть туман колышется. Видишь, как он колышется. Или это дым от вашей папиросы? Отчего вы молчите, Володя? Вам тоже грустно? Хотите выпьем на «ты»?.. Жених и невеста всегда на «ты».
Она протягивает ему стакан, чокается.
«Надо сказать, что-нибудь неприятное», – и смотрит ему прямо в глаза.
– Я не люблю тебя и никогда не полюблю.
Он роняет стакан, шампанское течет по скатерти, на Верино белое платье.
– Глупый, – смеется она, захлебываясь, волосы падают ей на лоб, – какой глупый. Я нарочно.
Он вытирает ее колени салфеткой:
– Ты пошутила?..
– Ну конечно. Конечно…
поют цыгане.
Вера слушает. Лицо ее снова становится грустным.
– Конечно я пошутила. Но слушай. Я не знаю… Может быть, ты все-таки будешь несчастным со мною. Даже наверно будешь несчастен. Мне очень жаль вас, Володя… Но что же я могу?..
– Вера, не пей больше.
– Ах, мама. Оставь. Сама не пей, если тебе не хочется. И я больше не обязана тебя слушаться, раз я невеста. – Она смеется. – Кончилась твоя власть надо мной. Правда, Володя?..
Цыгане уходят. Теперь вместо них на эстраде негры. Гавайские гитары щемяще и томительно звенят.
– Что же это такое? – растерянно оглядывается Вера. – Будто нарочно. Я хочу забыть, смеяться. А они нарочно выворачивают мне душу.
Из-за столиков встают пары, кружатся, медленно раскачиваются.
– Верочка, пойдем танцевать.
– Танцевать? – удивленно переспрашивает она. – Разве можно танцевать, когда сердце разрывается? Надо сидеть тихо и слушать. Дай мне папиросу. И все-таки… – Она кладет теплую ладонь на его руку. – Я постараюсь быть тебе хорошей женой, Володя…
Он целует ее пальцы.
– Смотри, – вдруг говорит она, вытягивая шею. – Какая у нее шуба, у той черной у окна. Я редко видела такую красивую. Ах какая. – Глаза ее суживаются от зависти. – Какая чудная.
Владимир Иванович наклоняется к ней:
– Тебе очень нравится, Верочка?
– Еще бы. Вот вопрос. Посмотри, какая пушистая.
– Раз тебе так нравится, надо будет тебе такую же купить.
– Мне?.. – Ее брови удивленно поднимаются. – А ты знаешь, сколько она стоит?..
Но он спокойно улыбается:
– Раз тебе нравится…
– Ты… Ты серьезно?
– Конечно. Завтра же утром пойдем выбирать.
Но она все еще не верит:
– Ты смеешься надо мной. Я даже мечтать никогда не смела. Ведь у меня на пальто кролик.
– А завтра у тебя будет белка. Самая лучшая. Какую захочешь.
– Завтра?.. Такая широкая, с огромным воротником, на парчовой подкладке?.. Правда? Ах, как я рада, какой ты милый.
Она громко хлопает в ладоши.
– Верочка, не шуми, – успокаивает Екатерина Львовна. – На нас смотрят.
– И пусть смотрят. Пусть. Ты только подумай, мама… Завтра с утра пойдем покупать. Ах, Володя, теперь я знаю, ты меня любишь. И мне очень, очень весело. И это все вздор. Мы наверно будем счастливы. Я танцевать хочу, Володя. Ах, как мне весело. Как весело…
10
– Мама, – кричит Люка из прихожей. – Мама!
Люка зажигает свет. В столовой на буфете записка. «Не жди нас». И даже чая нет. Люка проходит на кухню. На столе грязные тарелки, кусок холодной телятины, жареная, застывшая в жире картошка.
Люка кладет одну в рот, выплевывает – невкусно. И снова возвращается в столовую.
Что же могло случиться? Куда они делись? Вот почему Вера ее отослала. Люке грустно и тяжело быть одной. В кинематографе она плакала. Было так похоже на ее, Люкину, жизнь.
Жених бросил невесту, как Арсений ее. И Люка опять все вспомнила. Правда, там в конце все устраивается, но на то и кинематограф. И что же у Люки может устроиться, раз ничего, кроме воспаления легких, и не было?
Люка смотрит на желтые полосы обоев. Полосы как прутья клетки. Люка чувствует себя птицей, запертой в клетке.
Надо лечь. Она медленно раздевается. Как тихо. Как грустно. Даже немного страшно. А вдруг сейчас откроется дверь… Люка быстро оборачивается. Нет, дверь закрыта, и войти некому. Надо спать. Она тушит свет и ложится. Занавески неплотно задернуты, зеленый луч уличного фонаря падает на пол. Лучше на него не смотреть. Закрыть глаза и спать. И не думать об Арсении. Но так тихо, так грустно…
Люка прижимается щекой к подушке. Слезы текут быстро-быстро, и нельзя их остановить. Она будет плакать так, пока не изойдет от слез, не умрет от любви, нежности и жалости к себе. Она высоко подтягивает ноги, целует свои колени.
– Бедная Люка, бедная, ах какая бедная, – шепчет она…
– Тише, Вера, тише. Разбудишь Люку. Не стучи.
Люка сквозь сон слышит легкие шаги и шелест шелка. Она открывает глаза:
– Вера, ты?
Вера стоит посреди комнаты вся в белом, свет фонаря падает на нее.
Люка протягивает к ней руки:
– Верочка…
Шелк шуршит. Платье светлым кругом ложится на пол. Туфли со стуком летят в угол.
Вера подходит к Люкиной кровати:
– Подвинься.
Люка отодвигается к стене.
– Верочка, как давно ты не ложилась ко мне.
Вера поднимает одеяло, ложится рядом с сестрой и обнимает ее.
– Как у тебя тепло.
Люка кладет мокрую щеку на Верино плечо.
– Ты плачешь, Люка?..
– Это во сне. Я видела дурной сон.
– Вот возьми. – Вера сует ей в руки что-то холодное и шершавое. – Я привезла тебе грушу.
– Спасибо…
Слезы падают на грушу, и у груши солоноватый вкус.
– Слушай. – Вера целует Люкины мокрые губы. – Слушай, я выхожу замуж.
– За Владимира?..
– Да. И ты подумай, он купит мне завтра беличью шубу.
– Беличью?..
– Я так рада. Я буду богатой и тебе подарю что хочешь.
– Поздравляю тебя, – шепчет Люка, слезы все еще текут из ее глаз. – Я бы хотела туфли на белой подошве. Только дорого – полтораста франков.
– Ничего, куплю. И уроки музыки брать будешь.
– Ну, можно и без уроков…
Вера прижимается к сестре. От нее пахнет духами и вином.
– Я так рада…
– А ты влюблена, Вера, влюблена?.. – шепчет Люка над самым ухом.
– Ах, я не знаю. Я рада. Мне было очень грустно, а теперь…
Вера легко вздыхает, и Люка отвечает таким же легким вздохом на вздох сестры. Ей тоже было грустно, а теперь… Рассказать Вере об Арсении? Нет, лучше помолчать. И может быть, все еще устроится, как в кинематографе. Люка крепче прижимается к сестре и сонными губами целует ее плечо.
– Хорошо тебе, Верочка?..
– Хорошо…
Сонные глаза закрываются.
– Спи, Люка…
– Сплю…
11
На столе в вазе большой букет белых роз. Это от Владимира.
Вера сидит на диване, на коленях у нее новая шуба. Она гладит ее, прижимается щекой к меху.
– Знаешь, мама, мне кажется, что она живая и чувствует. И не она, а он. Такой пушистый, теплый, милый зверь. И зовут его Мурзик. Непременно живой. Вот, дай руку, погладь его. Чувствуешь, как мех прижимается к ладони? Это Мурзик ласкается. – Вера зарывается лицом в шубу. – У, милый. И как пахнет – еловыми шишками, миндалем, сбруей. Мурзик мой.
Екатерина Львовна смеется:
– Ну уж и миндалем…
– Мама, сыграй что-нибудь, а мы с Мурзиком послушаем. В доме, где невеста, всегда должна быть музыка. Цветы и музыка.
– Мне надо жарить котлеты, – слабо защищается Екатерина Львовна. – Сейчас Люка придет завтракать.
– Мама, невесте нельзя отказывать.
Екатерина Львовна садится за рояль. Вера устраивается поудобнее на диване.
– Как ты хорошо играешь, мамочка. Вот теперь я чувствую себя настоящей невестой. Такой веселой, почти счастливой.
Звонок… Екатерина Львовна идет отворять. В прихожую входит высокая бледная немолодая женщина: