Конвейер

«Становиииииись!»

«Равняяяяяйся!»

«Смиррррно!»

Каждое утро про себя я повторял одно и то же раз за разом: «Боже, если ты есть, дай мне сил все это выдержать! Просто нужно потерпеть, немного потерпеть! Немного…» А на самом деле много, очень много. Я вот думаю, что нас заставляло это все переносить? Кроме как врожденным долготерпением не могу себе это поведение объяснить. Все-таки есть такая черта в русском человеке – терпеливость, дремучая, как непроходимый лес, твердолобая терпеливость. Хорошая черта или нет, сложно сказать, но тогда мне это помогло, а еще помогала мысль о том, что кому-то сейчас еще хуже, тому, кто не поступил в институт, а пошел служить срочную в армию или, того хлеще, на Северный флот, стеречь арктические рубежи нашей необъятной.

Постель

«Товарищи курсанты! Это ваша постель, это шедевр инженерной мысли, это совершенная модель малой архитектурной формы, это ваша обитель, ваша зона ежедневной ответственности, осквернение которой в дневное время любой частью тела подобно смертному греху! Запомните! Главное – это подматрасник, от его упругого натяжения по четырем углам зависит ваша судьба на ближайшие два года!» – Артур объяснял доходчиво, последовательно демонстрируя идеальную заправку кровати, стоя на взлетке так, будто он был экскурсоводом краеведческого музея. Артур – это наш комвзвода на время КМБ, старлей с опытом службы в кремлевском полку и поставленной для главного в стране почетного караула растяжкой ног с вывернутыми донельзя коленными суставами. Строевой шаг в его исполнении был безупречен.

Кровать с металлической скрипучей решеткой стала первым дебильным тренажером долготерпения и одновременно причиной бесконечных отказов в увольнении за пределы института для многих из нас. Обязательным атрибутом качественной заправки служил кантик – внешняя угловая кромка шерстяного одеяла, нужная кондиция для которой достигалась с помощью «лыж» и энергичных движений кистей рук. Однако у каждого курсового офицера было свое представление о том, что такое угол в 90 градусов, поэтому кровать перестилалась бесконечное количество раз круглосуточно. Через несколько месяцев я и мой боевой товарищ Мигель получили от родственников в качестве материальной помощи два сбитых под размер кровати деревянных щита, которые кардинально решили проблему подматрасника и болей в пояснице от сна в позе оглобли.

Постоянные подъемы-отбои в ночное время; эвакуации при «пожаре» с выносом на плац ВСЕГО (вплоть до тумбочки дневального), что представляло, по мнению Пэйна, ценность для родины и отечества; марш-броски по проспекту Щорса и окрестностям с голым торсом и (или) в противогазе и многие другие публичные, систематические издевательства такого рода не заслуживают особенного внимания читателя, в силу своей дремучей примитивности и рефлекторной повторяемости уже ко второй неделе КМБ. Но были и нюансы. Мой первый и последний суточный наряд по курсу в качестве дневального оказался чем-то вроде инициации в секте почитателей макаронного божества.

Помню, как я стоял на посту дневального в свою смену. Стоял идеально, как гитарная струна. Даже когда никто не видел меня, я стоял будто у могилы неизвестному солдату в Александровском саду Кремля. И даже ночью я стоял как охотничья собака на болоте, подгибая поочередно то одну, то другую ногу, изредка опираясь о стену пятой точкой. Моя смена была такой бесконечной, что я забыл, который час. «Четыре» – подумал я и не ошибся, настенные часы показывали ровно четыре утра – стояла тишина, и только крики птиц за окном и пещерные отзвуки храпа курсантов заставляли вздрагивать. Как только я решил, что можно присесть на корточки и тихонько подремать, в этот самый блаженный миг предвкушения желанного сна и одиночества, из кабинета начальника факультета выскочил командир взвода, капитан СОБРа Витя Радько.

Витя отличался от остальных курсовых, да и всех других окружающих нас офицеров – он был какой-то настоящий, эдакий офицер СОБРа из фильма Невзорова «Чистилище». Нужно сказать, что он был реальным участником событий в Чечне на площади «Минутка», получил контузию и остался при этом в ладах со своим рассудком. Начиная с 10 ноября 1998 года и вплоть до выпуска я, Серега Горбатых и Денис Гоненыч постоянно участвовали в алколекциях капитана Радько. Я только сейчас отчетливо понимаю, что он был истинным представителем настоящих офицеров той поры – немногословный, скромный, сильный и добрый, всегда подтянут и готов действовать. После того, как фактически разогнали РУБОПы и СОБРы, он еще долгие годы не мог найти себя на профессиональном поприще.

– Не спишь, боец? – спросил Витя.

– Никак нет, тащ капитан! – отрапортовал я, вытянувшись по стойке смирно.

– Молоток! Я думал, спит наряд! А вы ничего, держитесь! – как обычно спокойно сказал он и скрылся за дверью кабинета.

Через десять минут он вернулся и поставил передо мной на тумбочку дневального стакан горячего чая и положил три конфеты «РотФронт».

– Нормально все будет! Не переживай! – подбодрил Витя и удалился теперь уже до самого подъема.

А я и не переживал особо, до тех пор, пока не получил команду дежурного – вычистить все писсуары и о́чки после убытия личного состава на занятия. А восемьдесят человек личного состава на пять писсуаров и столько же чаш Генуя – это, я вам доложу, тот еще свинарник. Но приказ есть приказ, и я их чистил. О! Я чистил их с особым усердием, как будто от этого зависела судьба рода человеческого. Не знаю, откуда это возникло во мне, я прежде был брезгливым парнем, но все-таки с советским дворовым детством и воспитанием. Отпидорив санузел до блестящего состояния, я получил благодарность от Пэйна, которому как нельзя кстати приспичило посетить «музей моей трудовой славы» по малой нужде, и назначение командиром второго отделения второго взвода. Это был мой последний наряд на службу в качестве дневального.

Одиночество и власть

Самая большая ценность для курсанта – это не отпуск или суточное увольнение и даже не досрочная сдача сессии. Самая большая ценность – это побыть с самим собой наедине и не во время сна. Неважно, что ты делаешь, – составляешь витраж для окон столовой, которая никогда не построится, или просто куришь в курилке, главное – побыть одному; такую роскошь курсант мог позволить себе крайне редко. Постоянно вокруг тебя одни и те же персонажи. Порой казалось, что ты участник бесконечного представления какого-то цирка жертв Компрачикоса.

Как даже самая мелкопоместная власть меняет человека? Казалось бы, ответ очевиден: портит она человека, портит, как ни крути. А с другой стороны, смотря какая власть: вот власть над 400 курсантами – это то же самое, что власть над одним отделением курсантов? Выходит, что нет, и дело даже не в количестве подчиненных, дело в том, насколько внимательно и близко ты знакомишься с условиями их жизни и службы. Живешь ты среди них: ешь, спишь, учишься, борешься с маразмом курсовых офицеров, сопереживаешь горю и делишь радость, все делаешь вместе – не отделяешь себя от них, не превозносишь, и власть твоя не для тебя получается, а для удобства твоих товарищей по службе – просто одному ходить по кабинетам и представлять общие интересы отделения удобнее, и все. А вот, если у тебя 200 или 400 курсантов, тут в проблемы каждого не вникнешь, тут нужно уметь подбирать и слушать младших командиров, но и самому существовать в тех же условиях, что и личный состав. Тогда основанием такой власти будут общий интерес, общее стремление сделать вокруг себя хорошо, и задачи по службе решаться станут однозначно лучше. В противном случае появляется та самая медная труба, через которую выдувается из командира человечье. В силу воспитания или каких-то врожденных качеств, я не знаю, но просыпается это убогое псевдовеличие, и не человек уже перед тобой, на служение которого государство и народ надеется, а курсанты в нем отца-командира видят. Нет! Перед тобой Федор Михайлович Крузенштерн – человек и пароход. Смотрит он на тебя или, точнее, сквозь тебя и в упор не видит. Марианская впадина – меньшей глубины, чем складки на его напряженной физиономии. Я встречал много таких руководителей, но это случилось гораздо позже, а в нашем цирке их было двое – Пэйн и Кравец.