Страница 7 из 63
– У вас все в порядке – в ваших записях? – спросил профессор Хейфец, ложась локтями на свой широченный стол, разворачиваясь всем корпусом к Стригалеву. – Имейте в виду, вы сильно под боем.
– Я все проверил еще раз, – сказал Стригалев, обугленный худощавый брюнет с длинными нитями седины в непричесанных лохмах. Он был по-летнему в белой рубахе с засученными рукавами. – Дайте мне, Леночка, кофейку. – Он протянул к Лене плоскую, длинную, волосатую руку.
И Лена, не взглянув, ответила красивым тонким жестом: сейчас, сию минуту вы получите свой отменный, прекрасный кофе. И уже подавала с наклоном головы полную пробирку.
– Я боялся, что пришлют этого… карликового самца, – проговорил с улыбкой академик.
Карликовым самцом здесь называли часто приезжавшего в институт Саула Брузжака, «левую руку» академика Рядно, за его маленький рост и всем известную скандальную связь со студенткой – рослой, тяжелого сложения девицей.
– Эта Шамкова, она, по-моему, уже аспирант. Саул ее двигает, – сообщила Вонлярлярская.
– Она у меня, – пробормотал, хмурясь, Стригалев. – Не знаю, что из нее получится.
– Дивны божии дела! – проговорил профессор. – Известно, что у некоторых пауков, где замечена карликовость самцов, самки пожирают своих супругов… По миновении надобности…
– Ну, Саула не очень-то сожрешь, – заметил академик.
– То, что Рядно прислал этого Дежкина, надо еще осмыслить, – проговорил профессор.
– Он был у меня вчера, – сказал Светозар Алексеевич. – Он далеко не дурачок. Довольно тонок и правильно реагирует… Очень хорошо улыбается. Говорит, открыл ключ к пониманию добра и зла. Правда, развивать не стал…
– Эритис сикут дии, сциентес бонум эт малюм, – сказал, кряхтя, Вонлярлярский.
– Переведите, пожалуйста, – попросила Лена.
– Станете яко боги – будете ведать добро и зло.
– Это змий сказал, надо не забывать, если даже говоришь о человеке, который открыл ключ к пониманию добра и зла, – слабо улыбнулся Стригалев, показав стальные зубы. – А вы-то, Стефан Игнатьевич, что это вы парадную форму надели? Новый костюм, бантик…
– Оделся в чистое, – сказал Вонлярлярский. – По морскому правилу.
– Чтоб идти ко дну? – спросил профессор Хейфец, и все жиденько засмеялись.
– Паникеры, – баском сказала Вонлярлярская.
– Я не закончил, – проговорил академик Посошков. – Он не дурачок, но в правоте уверен железно.
– Если не дурак – значит у него есть какая-то сложная собственная концепция лысенковской галиматьи, – профессор покачал головой, – значит он раб этой доктрины. Приехал к нам помочь… Излечить от заблуждения, вернуть в лоно…
– С христианской любовью, без кровопролития, спасительным, все исцеляющим огнем, – сказал Вонлярлярский.
– Каяться не буду, – тихо проревел профессор. – Санбенито не надену.
– И зря, – заметил академик, мягко сверкнув глазами. – Сейчас не пятнадцатый век.
– Как понять? – Профессор обернулся к нему.
И тут все затихли. В дверь негромко стучали. Раздались четыре мерных удара. Лена взглянула на профессора, тот кивнул, и она повернула в массивной двери тяжелый старинный ключ. Вошел Федор Иванович Дежкин – явно с каким-то важным делом.
– Легок на помине, – сказал он, оглядывая всех. – Поклон уважаемой конференции. Простите, я должен сделать заявление. Можно? Вы не приглашали на это заседание ни меня, ни моего старшего коллегу Василия Степановича Цвяха. Тем не менее мы против своей воли оказались среди вас, хотя и без права голоса. У вас здесь перегородка… Фанерная, по-моему… А мы там бумаги листаем, уже часа полтора. Я уполномочен сказать вам, что у нас нет дурных намерений, что пользоваться вашими промахами мы не хотим.
– Давайте представимся, – сказал академик Посошков, поднимаясь из своего кресла, изящный, как юноша, в своем темно-брусничном костюме. – Это профессор Натан Михайлович Хейфец. Это кандидат Федор Иванович Дежкин, в прошлом наш студент. Это наш завлаб – генетик и селекционер Иван Ильич Стригалев, доцент, доктор наук…
Громоздкий и худой, как дикарь, Стригалев распрямился, словно выбираясь из клетки, и показал стальные зубы, и что-то толкнуло Федора Ивановича. Он уже видел когда-то давно такое измятое лицо и стальные зубы у одного геолога…
– Иван Ильич, – сказал Стригалев. – Доктор, только неутвержденный.
– Это Леночка Блажко, кандидат…
– Тоже неутвержденный, – отозвалась Лена с улыбкой и полупоклоном.
– А это наши цитологи…
И сразу поднялся навстречу новому человеку чистенький старичок с пестрым бантом на шее – вчерашний синий бегун.
– Торквемада… – шепнул ему Федор Иванович.
– Ваше преосвященство… – чуть слышно пробормотал бегун с еле заметным поклоном, как бы приложившись к руке Федора Ивановича. Тут же он выпрямился и громко назвал себя: – Вонлярлярский, Стефан Игнатьевич. Как это я мог не узнать своего студента!
– Леночка, кофе гостю, – сказал академик.
А Леночка уже несла полную пробирку, и жесты ее, как иероглифы, которые Федор Иванович сразу прочитал, говорили: «Хоть вы и ревизор, я вас нисколько не боюсь и даже полна любопытства».
– Такая у нас кофейная посуда, – сказал академик.
– Я примерно догадываюсь, что это за посуда. – Федор Иванович принял от Лены кофе, еле сдержав ухмылку. – Она у вас, конечно, носит ритуальный характер…
Как раз в это время маленькая искорка плавно опускалась перед ним и наконец села ему на мизинец. Это была мушка-дрозофила – знаменитый объект изучения у морганистов. Она несколько раз раскрыла крылышки и сложила, пробежала вправо, пробежала влево и исчезла.
– Кажется, дрозофила меланогастер, – сказал Федор Иванович. – Правда, я не очень в этом…
– Фруктовая мушка, могла запросто с улицы прилететь, сейчас лето, – небрежно заметил Стригалев.
– Мне показалось… у нее были красные глаза, – возразил с улыбкой Федор Иванович. – Я читал Добржанского.
– Составим акт? – угрожающе-устало сказал профессор Хейфец.
– Уж и акт! Однако у мушки был такой же вызывающий вид. Она заодно с вами!
– Вся природа заодно с нами, – сказал профессор. Он уже лез на вилы.
Академик подошел к нему, положил руку на плечо.
– Натан Михайлович, не забывайте, вы лежите в обороне.
– Кто лежит в обороне? – раздался зычный голос от двери. Там стояла невысокая тяжеловесная женщина с тройным блинчатым подбородком, как бы в тройном ожерелье, да еще с двумя нитками красных крупных бус. – Это вы в обороне? Федор Иваныч! Дай-ка посмотрю, чем они тебя поят. Это же пробирка, в которой формальные генетики разводят своих мух! Ничего, пей, этим нас не проймешь! Так кто лежит в обороне?
– Анна Богумиловна, теперь, когда вы пришли, уж, наверно, мы зароемся все в землю, – сказал профессор Хейфец.
– Федор Иваныч! Светозар Алексеевич! Какая же это оборона! Зачем они повесили портрет нашего президента с ветвистой пшеницей, когда знают, что у академика с нею неприятности?
– А вот зачем, – ответил профессор. – Открыто критиковать вас нельзя. Так пусть ваши собственные позы, слова и дела будут вам критикой. Не хватает еще, чтобы мы за вас думали, как оберечь вас от позора.
Федор Иванович покраснел.
– Неужели вы так твердо уверены в своем?
– Да нет, свое-то мы знаем пока очень слабо. Мы хорошо, прекрасно знаем ваше. Оно было актуально двести лет назад. Когда смотрели не в микроскоп, а в линзу Левенгука.
– Тогда и мне придется высказать свою точку зрения. Мне кажется, что ваша наука идет на ощупь от факта к факту, как бурят землю геологи. Все глубже и глубже. Вам кажется, что скважина идет прямо, а ее повело куда-то в сторону. В какую сторону повело, повело ли вообще – не знаете. Знай бурите, думаете, что прямо.
– Ну, сейчас так не бурят.
– Вы как раз так и бурите. Наставляете звено за звеном и последовательно бурите. А мы…
– Диалектически? Скачкообразно?
– Натан Михайлович! Запрещенный прием!
– А ваш художественный образ?