Страница 50 из 63
– Парашютист шествовал, – задумчиво обронил полковник.
– Вы о чем?
– Так… Это уже мое открытие. О парашютисте говорю. О спустившемся парашютисте. О нем пока не стоит… Мысли ваши мне понятны. Я их разделяю. Но это не значит, что некоторые…
– Это не для официального обнародования.
– И суд будет не на вашей стороне, если включить в практику. Судебному секретарю нечего будет записывать в протокол.
– Это не для секретаря и не для протокола. Это должно помогать человеку там, где суд бессилен. Это для беззвучного внутреннего употребления.
– М-может быть… Согласен. У меня кое-какая практика есть, я тоже наблюдал, но не с того конца. Когда живешь в гуще событий, невольно суммируешь свои наблюдения. И когда-нибудь, когда мы лучше узнаем друг друга… Можно бы и сейчас, но, по-моему, мы еще не исчерпали…
«Хорошо стелешь, – подумал Федор Иванович. – Не зря полковником стал».
– У нас не решен еще один важный вопрос, – задумчиво проговорил Свешников, останавливаясь. Широко открыв белесые с желтинкой глаза, он прямо взглянул в лицо собеседника и сложил губы в напряженный толстый кукиш.
«Он серьезно вникает в это дело!» – открыл вдруг Федор Иванович.
– Один вопрос мне пока недостаточно ясен. Вы говорите – для внутреннего употребления. Вот я хочу употребить этот ключ. Этот критерий. Так это же и зло может сказать: «Я тоже думаю о критерии!»
– Ничего вы еще не поняли! – загорячился Федор Иванович. – Сама ваша тревога о критерии уже есть критерий. Раз в вас сидит эта тревога – вам-то самому это ясно, тревога это или маска! Тревога есть – имеете право занимать активную позицию.
– А если мне ясно, что тревоги нет и что мои слова – маска?
– Раз маска – значит есть за душой грех. Если есть грех, если вы хотите заполучить новый сорт, анализ намерений вас не будет интересовать. Зло своих намерений не изучает. Его интересует тактика. Как достичь цели.
– Пусть. Но я же закричу! И за голову схвачусь. Ах, я так тревожусь!
– А я вас тут и накрою. Ваш крик – маскировка злого намерения. Тактика! Тревога этого рода существует не для того, чтобы заявлять о ней другим. Я же сказал – для внутреннего употребления. Кто искренне тревожится – молчит. Страдает и ищет путь. Искреннее добро редко удается подглядеть в другом человеке.
– Тонковато это все…
– Еще как! Вообще все эти дела требуют тончайшей разработки. Я же говорю – белое пятно. Нужна наука, тома исследований.
– Молодец! – сказал полковник, любовно оглядывая Федора Ивановича. – Первый раз встречаю человека, так глубоко зарывшегося в эту сторону наших переживаний. По-моему, вы уже лет восемь болеете… разрабатываете эти идеи. Вас что-то к ним привязывает…
– Правильно, болею. Привязывает. Болею и не могу выздороветь. Потому что допустил в жизни кое-что… И никак не разберусь. И продолжаю допускать. А еще потому, что впереди меня ждет будущее, и там мне придется что-то допускать… Каждый поступок, малейшее движение оставляют след. Семь раз отмерь – не зря сказано.
– А можно узнать, – полковник все еще оглядывал его, – можно узнать, по какому списку вы такой полушубок отхватили?
– Подарок академика.
– Любит он вас. Подождите-ка… Я сейчас вам… Маленький непорядок…
Полковник шагнул, протянул к груди Федора Ивановича руку, и тот, проследив за его пальцами, почувствовал легкую досаду, почти оторопь. Эти короткие розоватые пальцы с желтыми крапинами поддевали ногтями, тащили из толстого шва на груди полушубка туго свернутую бумажную трубку.
– Ишь, не дается, – приговаривал Свешников, увлеченно трудясь. – По-моему, это любовная записка. Почта амура.
Он выдернул наконец бумажный стерженек и, не развертывая, протянул Федору Ивановичу. Тот уже знал, что может быть в этой бумажке, – на протяжении минувших трех месяцев он нашел в полушубке две таких записки – одну нащупал в кармане, как только надел присланный из Москвы подарок, другую обнаружил недавно в случайно открытом секретном кармашке на груди.
– Поскольку вы нашли это, вам и читать, – несколько опрометчиво сказал он.
– Федор Иванович! – Свешников серьезно посмотрел на него. – Я не настаиваю.
– Оглашайте.
– Ну что ж… – Полковник развернул трубку. – Это действительно… Ого! Значит, так: «Сынок, батько видит все. Не предавай батьку».
Широко открыв веселые глаза, посвященные в чужую тайну, Свешников передал записку Федору Ивановичу, и тот сунул ее в карман.
– По-моему, он чувствует, что дитя выросло. На вашем месте я бы серьезно задумался над этим. Старик располагает какими-то источниками. Его информируют… То есть я, разумеется, хотел сказать – дезинформируют.
– Это он авансом. Ему постоянно чудятся подкопы вейсманистов-морганистов, дезинформатор играет на этом. А старик и лезет на стену… Вернейшие кадры начинает подозревать.
– По-моему, у академика достаточно жизненного опыта, чтобы прокладывать свою собственную дорогу.
– В науке – да. В науке у него не просто дорога. Стальные рельсы – вот его путь в науке! А в жизни наш академик очень прост. До сих пор остается крестьянином. Доверчив, как дитя.
Федор Иванович бросил эти слова как бы вскользь и торжественно пошел по тропке вперед. Спиной он чувствовал недоумевающий и острый – лесной – взгляд из-под хмуро опущенных желто-белых бровей.
Долго шли они молча по утоптанному снегу Поперечной аллеи – между черными голыми деревьями. С ними вместе и навстречу им двигался воскресный людской поток, но они не видели никого. Полковник о чем-то размышлял, остекленело уставясь в невидимую точку перед собой. Федор Иванович с веселым напряжением ждал нового захода.
– Федор Иванович… Да не спешите вы так! Куда понесся? А что же песочные часы? Два ваших конуса – вы так и не объясните мне, с чем их едят?
– Я же говорил, это не мои конусы, а одного моего знакомого. Мне никогда не допереть до таких вещей.
– Еще больше заинтриговал. Может, вкратце посвятите?
– Отчего же не посвятить. Это графическое изображение нашего сознания – как оно относится к окружающему миру. Изображение условное, конечно. Верхний конус, который уходит в бесконечность, все время расширяется – это Вселенная, мир, вмещающий все, за исключением моего индивидуального сознания. Или вашего…
– Как это – за исключением? Разве я и вы не составные части мира?
– Конечно, составные. Но как только я о нем начинаю думать, я противопоставляю себя ему. Отделяюсь мысленно.
– Ах вот как…
– А нижний конус, который тоже в бесконечность уходит и у которого нет дна, – это я. Вы стремитесь, я же это вижу, проникнуть через вход внутрь бесконечности моего сознания, посмотреть, что там делается. А дырочка узка, и вам никогда внутрь моего «я» не протиснуться. Вы это знаете, вам же приходилось допрашивать… Оставьте надежды навсегда. Можем и поменяться местами. У вас свой конус, ваше сознание. А я могу быть для вас внешним объектом. Я топчусь в верхнем конусе, у входа. И тоже хочу проникнуть в ваше сознание. Хочу кое-что понять. Что это он так мною интересуется? Чем я для него привлекателен, интересно бы посмотреть. Но и мне к вам тоже не пролезть. И я ничего не узнаю, если вы не пожелаете меня посвятить. А посвятите – тоже узнаю не все. С ограничением. Разве по ошибке выпустите наружу информацию. Но и тут… Еще никто не проникал в сознание индивидуального человека. Даже того, который твердит, что он большой коллективист. Наша внутренняя свобода более защищена, чем внешняя. Здесь никто в спину не ударит. Мысли не звучат для чужого уха. Пока технари не придумали свой энцефалограф, над которым упорно бьются. Пока не научились записывать наши мысли и чувства на свою ленту с дырочками, до тех пор может жить и действовать неизвестный добрый человек, скрывающийся в тени, готовый биться против ухищрений зла. Что такое добро, что такое зло, вы уже знаете.
– Вертелся, вертелся и поставил мне мат.
Они оба засмеялись.
– Федор Иванович! Это верно: когда такой записывающий аппарат начнут сериями кидать с конвейера, тут уже вашему неизвестному солдатику места в жизни не будет.