Сабля Цесаревича

Остальные же девочки вскоре пожалели, что не последовали ее примеру, но сбегать с урока было уже поздно. Русичка написала на доске задания, ни слова не сказав о практиканте, и на телефон Пожарского тут же посыпались новые сообщения. Тот, прочитав их и найдя глазами их возмущенных авторов, лишь развел руками, изобразив на лице удивление.

Потом он перестал переглядываться с обиженными одноклассницами и сосредоточился на заданиях. Было ясно, что девочкам, думающим только о несостоявшемся побеге в клуб, будет не до мягких знаков после шипящих, так что они вряд ли получат за эту работу хорошие оценки. Значит, у новой учительницы все равно будут неприятности, пусть и не такие серьезные, как если бы с ее урока сбежал почти весь класс, и стоило попытаться свести их к минимуму — хотя бы самому написать проверочную на «отлично».

После урока Павла ждало суровое испытание — ему пришлось отбиваться от разгневанных девчонок и раз за разом повторять, что «он вообще-то не обещал, что иностранец точно придет» и что «откуда ему знать, может, мама что-то перепутала». Мальчишки, глядя на эту сцену посмеивались, но не слишком громко — помнили, что в ближайшее время им наверняка понадобится помощь Пашки с уроками.

Девочки последовали за Пожарским в гардероб, а оттуда — на улицу, продолжая ругаться и обещать, что больше они «никогда-никогда ни одному его слову не поверят». В какой-то момент Паше показалось, что они будут сопровождать его до самого дома, и потом все соседские пацаны затроллят его тем, что он пришел «с почетным эскортом из красавиц». Но в конце концов, видя, что он не огрызается в ответ на их ругань и вообще пропускает все их обидные словечки мимо ушей, девчонки немного успокоились и переключились друг на друга.

— Я говорила — надо со Светкой в клуб идти! А ты заладила — «Нельзя такой шанс упускать, нельзя такой шанс упускать»! — крикнула одна из семиклассниц, тыкая пальцем в свою подружку.

— Ты же сама потом сказала, что одного француза на всех не хватит! — возмутилась та, и все остальные девчонки тоже загалдели, перебивая друг друга и высказывая свои мнения о том, кто из них виноват в случившемся.

Паша не стал дожидаться конца этой перебранки и зашагал дальше. Вскоре звонкие голоса его одноклассниц стихли далеко позади, и подросток вдруг почувствовал, что вовсе не рад удачно проведенной «операции по спасению русички». Наоборот, ему было как-то тоскливо. И не потому, что девчонки обиделись на него и теперь несколько дней будут болтать о нем всякие гадости — он с самого начала понимал, что так будет и что чуть позже они забудут о вымышленном иностранце и снова начнут просить у него списать или объяснить им что-то сложное.

Нет, противно ему было от чего-то другого. И он знал, что уже не первый раз испытывает это чувство. Иногда оно накатывало на него после школы, иногда — после общения с родителями или после визитов к дядям и тетям, а бывало и после поездки в метро или маршрутке среди ругающихся и толкающихся пассажиров… Пожарский не отказался бы поговорить об этом с кем-нибудь, попробовать объяснить, что ему не нравится в людях — но с кем он мог бы это обсудить? Не с самими же этими людьми!

Паша в сердцах пнул попавшуюся ему на пути банку из-под пива и прибавил шагу. Обычно он не сразу шел после уроков домой, а подолгу бродил по улицам — дома его ждало давно надоевшее мамино ворчание и упреки в том, что он опять забыл что-то убрать за собой. Но сейчас гулять не хотелось, сейчас почему-то было особенно паршиво…

Пожарский почти бегом преодолел ведущую к дому дорожку, и уже открывая дверь своего подъезда, снова увидел того парня. В последние дни летних каникул Павел постоянно встречал его в самых разных местах — то у школы, то там, куда его заносило во время прогулок. Каждый раз этот невысокий, худой и аккуратно причесанный подросток лет четырнадцати как будто бы случайно попадался ему на глаза, и Паша успевал заметить, что он наблюдает за ним. Но стоило Пожарскому самому посмотреть в его сторону, и он уходил, сворачивал за угол или скрывался среди кустов.

«Может, ему тоже не с кем дружить, потому что все вокруг… такие идиоты?» — пришло вдруг Пожарскому в голову. Мысль была для него слишком сентиментальна, но он, к собственному удивлению, уже собрался было подойти к этому мальчишке и прямо спросить у него, что ему надо. Но тут дверь его подъезда открылась, из дома вышел сосед, и Паша на секунду отвлекся от незнакомца, чтобы поздороваться — а когда он снова посмотрел в ту сторону, где стоял странный подросток, там уже никого не было.

Глава II

Впервые этот дурацкий приступ тоски накатил на Павла года два назад, а в последнее время это повторялось все чаще. Ничего не радовало, не хотелось играть во дворе с пацанами, смотреть любимый канал Discovery, рубиться в Crusader Kings II, перебирать свою небольшую коллекцию ножей. Даже читать неудобные бумажные книги не хотелось, хотя уж это занятие ему не приедалось никогда. Он думал, что заболел, но потом понял, что дело не в его организме, а в душе.

Тогда Павел переставал общаться с родителями и больше не встревал во всевозможные школьные движухи, которые в нормальном состоянии мог и сам замутить. Просто уходил из школы или из дома и бродил по городу — медленно шел вдоль речек и каналов, подолгу сидел в скверах, пробирался запутанными маршрутами проходных дворов, забирался через открытые парадные на крыши и сидел там, глядя вниз. Довольно часто в этих походах происходили приключения, порой такого свойства, что, узнай о них мама, она слегла бы с сердцем. Но все кончалось, как правило, благополучно, через пару дней тоска отходила, и он становился самим собой — умным, ироничным, общительным, хоть и слегка суховатым Пашкой Пожаром.

Сегодня на него снова накатило прямо на уроке истории. Учительница, рассказывая о временах Ивана Грозного, упомянула вдруг убийство Павла I — в том смысле, что в XVI веке гражданское общество в России не достигло еще того уровня, чтобы возникла сама идея убийства царственного тирана. Пожарский знал, что Павел никаким тираном не был, и вообще эту тему не любил. Он прочитал книгу историка Натана Эйдельмана о Павле года полтора назад, и от нее на него повеяло чем-то жутким. Теперь под рассказ учительницы он видел мрачные темные коридоры замка, ломящихся в двери убийц, прячущегося за кроватью обреченного царя…

В общем, он сбежал после истории, отряся с ног прах урока геометрии, которую недолюбливал, и сейчас нелегкая занесла его на Сенную. Впрочем, бывать здесь ему в таком состоянии даже нравилось. Ему доставляло невеселое и странное для его возраста удовольствие выхватывать взглядом из суетящейся толпы какого-нибудь человека и размышлять, кто он и что здесь делает. Вон тот чернявый, надо думать, мелкий драгдилер, высматривающий клиентов. А вон тот — карманник, работает в метро, но сейчас у него перерыв на шаверму и кофе. Но все равно он профессионально-хищным взглядом оценивает поднимающихся в толпе по лестнице вестибюля метро людей. А этот — полицейский опер под прикрытием, пасет, скорее, дилера, чем щипача — по тому работают коллеги из подземки. Но дилер тоже не идиот и прямо на площади палиться не станет. Мимо него неверной походкой тащится неряшливо одетый юнец, они как будто незнакомы, но еле заметно переглядываются. Дилер лениво идет во дворы, потрепанный юнец — за ним, чуть позже за ними следует и опер.

Девушка не дождалась парня, раздражена и подавлена, в гневе уходит, цокая каблучками… Бабка уже третий раз раскладывает на ящике на продажу свою зелень с морковкой. Сейчас к ней в третий раз подойдет мент и прогонит. Но потом она вернется — и так до бесконечности.

Бомж нашел солидный окурок дорогой сигареты и важно дымит на углу вестибюля, взирая на толпу с превосходством человека, жизнь которого удалась.

Город живет…

— Ты что, следишь за мной? — спросил, не поворачивая головы, Пашка только что усевшегося на скамейку рядом с ним парня. Того самого.