Последняя охота

Владимир Свиридов был именно таким мальчиком. Будучи, как уже сказано, тридцати четырех лет от роду, он выглядел максимум на тридцать, если не на двадцать восемь. И если и могло закрасться подозрение в том, что отнюдь не безмятежные годы, офис-менеджмент и тещины блины остались за спиной этого человека, то лишь по тому, как нервно щурил он свои чуть раскосые миндалевидные глаза (родом с Поволжья, чего же вы хотите?) и как время от времени кривился в жестокой усмешке его четко очерченный рот.

Под стать ему был его друг Афанасий Фокин, который отнюдь не являлся таким простецким рубахой-парнем, каким зачастую казался. Но о том, кем он был в действительности, Афанасий предпочитал не то чтобы умалчивать – он даже не вспоминал об этом.

И потому вполне естественно, что сообщение о собственной женитьбе показалось ему совершенно абсурдным, даже если накануне было поглощено немереное количество спиртного. …Закончив смеяться над поисками обручального кольца, Свиридов махнул рукой и проговорил:

– Ну извини, Афоня. Подшутил я над тобой. Женился… Ну где уж тебе жениться? Ты даже за собой проследить не можешь, чтобы не безобразничать, а тут, не приведи господи, еще молодую жену пришлось бы кормить-одевать.

– Да уж, – вздохнул Фокин и облегченно отвалился на спину. – Шуточки у тебя, Свиридов…

– Да, шуточки у меня несмешные, – согласился Влад и, покрутив в воздухе указательным пальцем, добавил: – Тем более что мы вчера действительно гуляли на свадьбе. Причем на свадьбе твоей двоюродной племянницы, между прочим. Тебе не помнить это позволительно, а мне – нет. Потому что женился, конечно, не ты, а как раз я.

Фокин медленно поднялся с кровати и вперил в улыбающееся лицо Свиридова наливающийся изумлением и похмельно-остекленелой досадой взгляд…

Владимир Свиридов женился.

Он в самом деле женился, и его избранницей стала не умудренная богатым жизненным опытом красивая, властная и сильная женщина, а молоденькая двадцатилетняя девушка, приходящаяся родной дочерью двоюродному брату Афони Фокина. Нельзя сказать, что эта Наташа – «итак, она звалась Наташей» – была полной никчемностью, но и ничего выдающегося в ней не нашлось. В меру красивая, в меру смешливая, в меру глупая девушка. За Свиридова она вышла с тем же спокойствием и удовлетворенностью, с коей вышла бы замуж, скажем, за главного мясника центрального рынка или частного предпринимателя, торгующего хлебобулочными изделиями собственного производства.

Подобный мещанский подход к делу вполне устраивал Влада, тем более что Наташа, в канун замужества достаточно приземленное существо, не питавшее особых иллюзий и не лелеющее несбыточных мечтаний, желала того же, чего пожелал он: а именно завести семью. Полноценную, с детьми, распашонками и скандальным битьем посуды. …Наташа Свиридова, в девичестве Буркина, в свое время мечтала слишком о многом, чтобы осуществилась хотя бы малая часть этих широкомасштабных планов и грандиозных замыслов. А мечтала она о многом потому, что ее угораздило родиться в захолустном пригороде Караганды. Для лиц, плохо знающих географию постсоветского пространства, поясним, что это находится не где-нибудь, а в Казахстане.

Родиться в Казахстане для русского человека, по мнению Наташи, было примерно то же, что для еврейского ребенка – появиться на свет в концентрационном лагере Освенцим.

Разве что не сжигают – да и то если не считать жуткого казахского солнца.

Окончив школу, она уговорила мать отправить ее к бабушке, которая жила в России, в городе с красивым названием Воронеж. Как известно, Воронежская губерния имеет несчастье находиться неподалеку от Казахстана. Здесь Наташа удачно поступила в институт, окончила его, перебиваясь с пятого на десятое и страдая от брюзжания бабки, пока сварливая, скупая и неуживчивая старуха не преставилась на восьмидесятом году жизни, к радости всех соседей и облегчению внучки.

После окончания вуза приехавшая в Воронеж мать настояла на том, чтобы дочь возвратилась в Караганду: дескать, нечего двадцатилетней девке жить одной.

Нина Сергеевна Буркина, почтенная матушка Наташи, всю жизнь проработавшая в какой-то занюханной библиотеке, искренне считала, что дочка должна жить в семье до самого замужества – и чтобы ни-ни! Когда Наташа возражала, говоря, что милая мамочка мыслит категориями прошлого века, Нина Сергеевна интеллигентно (по ее собственному разумению, конечно) поджимала тонкие губы и говорила, что она понимает все гораздо лучше Наташи, поскольку она, Нина Сергеевна, слава богу, образованный человек и не зря прожила свои сорок семь лет.

Наташа видела результат: из упомянутых сорока семи лет мамаша двадцать пять просидела в районной библиотечке в веселой компании с атлетичными тараканами, тремя или четырьмя учеными крысами, съевшими отправленное в запасники собрание сочинений К.Маркса и Ф.Энгельса, а также картонными абонементами и ветхими полками, на которые беспорядочно набросали несколько сотен растрепанных книжек. Самым раритетным экспонатом в библиотеке, если не считать уборщицы Маришки, хронической алкоголички, ежедневно колотящей своего тщедушного мужа, считался однотомник Артюра Рембо, который шел нарасхват, благо казахстанские книгочеи думали, что это книжка про того самого Рембо в киношном исполнении Сильвестра Сталлоне, который залихватски кромсал во Вьетнаме нехороших русских коммуняк.

Отец, Михаил Иваныч, был деспотичен и имел пристрастие к алкоголю (все-таки родственник Афанась Сергеича Фокина!), полностью поддерживал супругу, а при очередном взбрыке дочери говорил, что не ей, Наташке, учить мать и что ничего хорошего из того, что Наташка будет жить в Воронеже одна, не будет.

– Был я там, видел, – мрачно говорил он. – Блядь на бляди и блядью погоняет. В лесу даже…

– А сутенера, папа, куда пристегнешь? – рявкала Наташка и хлопала дверью своей комнаты.

После института она прожила в Казахстане полгода. А потом, плюнув на все и послав осточертевших родственничков по известному адресу, умотала из Караганды в Воронеж, где у нее осталась квартира. Тайно от родителей продала оформленный на нее, а не на отца, железный гараж, в котором он хранил кучу всякого хлама и невольно создавал райские условия поселившимся там мышам.