Страница 8 из 27
— Как? — осведомился Гарька, похваляясь Алмазом, будто своим собственным.
— Лучше не придумаешь! — очарованно отозвался Вадимыч.
Дашка ощенилась весной. Она была начинающей мамой — и, пожалуй, поэтому, а может быть, еще и из-за того, что детки вымахали очень крупными, двое из пятерых родились мертвыми. Зато уцелевшая троица… Самой маленькой и всем с рождения недовольной была светленькая девочка, которую так и назвали — Светкой. Средним по размерам и преимущественно серым родился мальчик, получивший имя Сергей. То есть тот же Серый. А бурого, в отцовской шикарной шубе увальня окрестили Топтыгиным — Топой.
О грядущих габаритах и силище потомства вещали прежде всего лапы детей — увесистые, голенастые, с нежными, розовыми и теплыми подушечками на пальцах, похожими на упитанных пупсиков.
Источников питания у мамы хватало на троих с избытком, но Топка ревниво отпихивал присосавшихся брата или сестру от соска и жадно смоктал сам, яростно разминая мамин живот лапой. Те, однако, находили другие поилки, но он бросался отнимать съестное и там. Наконец, нахлебавшись до отвала, задремывал, давая наконец накушаться всем.
Когда хозяйка папаши пришла выбирать щенка, причитавшегося ей за отцовство Алмаза, Топка был разительно крупнее других, а за счет богатой шубы смотрелся воистину великаном. С порога, ни секунды не колеблясь, она указала на него.
— Вы планируете продать? — коротко спросил немногословный Вадимыч.
— Естественно.
— А за сколько?
— Чтобы долго не искать покупателя, баксов за пятьдесят. Будь у него документы, тогда бы… А так…
— Ну так продайте мне!
— Берите! — с легким сердцем уступила она.
Растущие не по дням, а по часам щенячьи косточки настоятельно требовали кальция. Собачья детвора облизывала побелку со стен в коридоре, грызла куски мела, привезенные Вадимычем. Но забавнее всего она расправлялась с ежедневной порцией простокваши.
На пол ставили миску, вместительную, как небольшой тазик. В нее из трехлитрового баллона выливали простоквашу. Стоявшие вокруг миски нахлебники бросались к ней, как по сигналу стартового пистолета, и со скоростью спринтеров схлебывали всё дочиста. Вадимыч нарочно засекал время: не проходило и десяти секунд, как дно миски очищалось до блеска. Остатки простокваши оставались лишь на щенячьих мордах, и Топка с аппетитом облизывал братика и сестричку, после чего те, в свою очередь, съедали всё, осевшее на его носу, усах и подбородке.
Антошка водил их гулять. Подниматься вверх по лестнице они приловчились чуть ли не после первого посещения двора. А вот спускаться… Малыши останавливались у кромки верхней ступени, как у края пропасти. И, скорее всего, осторожничали не напрасно: их неокрепшие передние лапы, достигнув плоскости, лежавшей ниже, могли не удержать вес крупной головы и сытого тельца.
Мальчишка брал слева подмышку Серого, справа — Светку, выносил их во двор. После чего возвращался за Топкой, нетерпеливо переминавшимся с ноги на ногу.
Как-то, во время пятой или шестой такой вылазки во двор, он выпустил двоих первых на траву и повернулся, чтобы пойти за третьим. И тут увидел Топтыгина, бегущего к ним через проезжую дорогу! Победив в себе страх, Топка теперь, хоть и прицеливаясь перед прыжком с каждой ступени, но спускался сам. А Светку и Серого еще долго пришлось носить руками.
Поглазеть на резвящийся молодняк сбегались мальчишки и девчонки. Привилегией касаться щенков руками обладали, однако, лишь друзья Антона. А собачата стремительно взрослели и своими размерами к средине лета уже значительно превосходили заматеревших дворняжек. И вот, когда один из приятелей Антона в шутку толкнул, а потом еще раз толкнул мальчика, сидевшего рядом на корточках, Топка, оставив возню в собачьем своем кругу, впервые бросился защищать хозяина. Он легко опрокинул обидчика на спину и победно рыкнул.
Приятели решили проверить, точно ли это псёнок заступается за хозяина, — но всё неизменно повторялось раз за разом. Топку восторженно хвалили, трепали за ухо. Но когда вслед за ним на «противника» начали бросаться и Светка с Серым, норовя при этом ухватить побольней зубами, охота фамильярничать с будущими волкодавами стала пропадать даже у ближайших друзей мальчишки.
Так минуло лето. Сын уже с трудом управлялся на прогулках с еще добродушными, но уже здоровенными недорослями — и Вадимыч соорудил для них на производстве просторный вольер с домиком внутри.
Один из вахтеров с проходной — а все подвизавшиеся на вахте жили неподалеку — вызвался за небольшую прибавку к зарплате варить животинам еду и прибираться в вольере. Вадимыч подвозил ему на дом крупы в мешках, кое-какие овощи, а также кости, мясные обрезки, куриные лапы, головы. А сам по старой памяти подкармливал своих питомцев простоквашей. Тогда же, если была свободная минута, выпускал их прогуляться по двору. По ночам, — когда дежурил Петрович, готовивший еду, — они бегали на свободе; другие охранники их побаивались, и с ходом времени — всё основательнее. По выходным Вадимыч приезжал к своим псам с сыном и супругой, устраивая общий праздник.
А с весны все Дашкины отпрыски, уже взрослые, почти годовалые, заступили на службу. Между саженными кольями из сорок пятого уголка, вбитыми в землю почти заподлицо, была натянута толстая стальная проволока с бегающим по ней кольцом для цепи. Там же, в каждом персональном секторе охраны, каждой псине поставили добротную будку, емкость с водой и кастрюлю для еды.
Линии возможного собачьего перемещения обнимали цех с трех сторон, а четвертую, лицевую, четвероногие охранники захватывали лишь частично. Там должны были безбоязненно проходить на производство работники и заглядывающие по делу посторонние.
Самой незащищенной от корыстных, а равно и хулиганских посягательств была задняя, глухая сторона цеха, глядевшая на заброшенный детский садик, который к тому времени уже и горел однажды, и стоял весь в черных копотных зализах, идущих вверх от каждого окна. Этот пост, конечно же, достался Топтыгину.
С оладушками, состряпанными супругой нарочно для собачек, или с какими-то иными гостинцами Вадимыч время от времени навещал четвероногих сторожей. Скучали по нему, ожидая ласки, и Светка, и Серый. Но к ним, сидевшим день-деньской у фасадной части, все-таки подходили с остатками обедов и ласковым словом то механики, то вязальщицы. Тут же располагались и лавочки для курящих, не пустовавшие почти никогда в течение дня. Серый и Светка видели друг друга, видели людей. К ним могли подойти с угощением, а те, кто посмелее, могли и погладить. Топка же не видел никого — ни своих кровных родичей, которые и могли бы подойти, но вечно сидели там, где находились люди, ни работников с работницами, которым как-то не улыбалось тащиться за дом, чтобы угостить пса косточкой или коркой. Посещал Топтыгина только кормящий его Петрович, а внеурочно — один Вадимыч. Но и этот, одетый всегда в чистое, к своему волкодаву, заброшенному и изгвоздавшемуся, приближался всегда с брезгливой аккуратцей. А когда гладил, то всегда чутко сторонился его, готового броситься в объятья. И неизменно вел себя с некой обижающей торопливостью, как бы говорящей: «Ну, будет, будет, не до тебя!»
Пес хныкал, жаловался, умолял о чем-то взглядом, и эти посещения час от часу становились тягостнее для хозяина. Постепенно он уже просто-напросто заставлял себя ходить на глухую сторону цеха, а в итоге появлялся там всё реже и реже. Да и дел у него хватало.
В сезон повышенного спроса — а это бывало осенью и весной — вязальщицы задерживались на работе подолгу, до самого глубокого вечера или ночи. И вот однажды бригадирша, доверенное лицо, совестясь говорить неприятное и виновато заглядывая шефу в глаза, сказала:
— Знаешь, он так плачет по ночам, так воет — нам прям-таки жутко всем!..
Зная, что это его вина, но не зная, что делать, Вадимыч рассердился на нее: