Страница 22 из 31
В этом чувстве было что-то непристойное, и она поспешила его изгнать. Ширин подняла накидку и увидела, как удивленно округлились глаза Задига. Потом она отвернулась, а собеседник ее изумленно воскликнул:
– Йа салам!
– В чем дело, Задиг-бей?
– Простите, пожалуйста, я не ожидал…
– Чего?
– Что вы так молодо выглядите…
Ширин напряглась.
– И что?
Задиг кашлянул в кулак.
– Портрет, что я видел у Бахрам-бхая, не передает вашей красоты.
Ширин взглянула испуганно и опустила накидку.
– Не надо, Задиг-бей.
– Виноват. Мааф киджие, прошу прощенья.
– Ничего. Однако поспешите объяснить, почему вы просили о встрече с глазу на глаз.
– Да-да, конечно. – Словно в нерешительности, Задиг сложил руки на коленях и откашлялся. – Не знаю, правильно ли я поступаю… такое поведать нелегко…
– Не тяните!
– Помните, давеча вы сказали, что Бахрам-бхай не оставил сына, который занял бы его место?
– Да, помню.
– Я подумал, вам следует кое-что узнать, и потому попросил о встрече.
– Говорите.
Задиг звучно сглотнул, от чего скакнул кадык на его тощей морщинистой шее.
– Видите ли, биби-джи, дело в том, у Бахрам-бхая есть сын.
Слова эти не вызвали отклика – Ширин подумала, что ослышалась из-за громко барабанившего дождя.
– Простите, я не разобрала, что вы сказали.
Задиг поерзал на скамье.
– Это правда, биби-джи. Бахрам-бхай породил мальчика.
Ширин помотала головой и, путаясь в словах, затараторила:
– Да нет, вы не в курсе… это просто невозможно, уж поверьте… мы были у лекаря, который в том разбирается… он прославленный знахарь… и сказал, что только после длительного лечения муж сможет зачать сына… – Она осеклась и смолкла.
– Простите, биби-джи, но я бы промолчал, если бы не знал наверняка, – очень мягко сказал Задиг. – Сын Бахрам-бхая уже юноша. За эти годы он многое пережил. И это одна из причин, почему я решил вас известить.
– Это неправда! Этого не может быть!
Ширин просунула руки под накидку и зажала уши. Казалось, осквернен не только ее слух, но вся она замарана своим согласием встретиться с человеком, который, не колеблясь, произносит непристойности в Господнем доме. Ширин испугалась, что от соседства с ним ее стошнит. Она с трудом поднялась и, совладав с голосом, проговорила:
– Я сожалею о нашей встрече. Вы лжец, грязный, позорный лжец. Вам должно быть стыдно за вашу клевету на того, кто считал вас другом.
Задиг ничего не ответил – понурившись, он замер на скамье. Ширин шагнула к проходу, и тогда ее нагнал его шепот:
– Не верите мне, спросите Вико. Он все знает. И расскажет вам.
– Нам больше не о чем говорить, – отрезала Ширин. Она вдруг подумала, что этот человек может увязаться за ней, их увидят грумы, и тогда родным станет известно о тайной встрече. – Если в вас осталась хоть капля чести, вы не тронетесь с места, пока я не уеду.
– Хорошо, биби-джи.
Ширин облегченно вздохнула и центральным нефом поспешила к выходу.
30 сентября 1839
Хонам
Уже приняв предложение Чжун Лоу-сы, я задумался о бытовых вопросах: где жить и чем питаться? Чрезвычайно нудная служба у мистера Кулиджа хотя бы обеспечивала кровом и столом. А что теперь?
Я решил переговорить с Аша-диди, хозяйкой единственной в Кантоне индийской харчевни. Эта женщина, которую здесь называют А-Цзе, может справиться с любой проблемой. Выходец из калькуттской китайской общины, в Кантоне она имеет многочисленные знакомства, ибо отсюда родом ее семья. Муж ее Бабурао (я пытался взять в обычай называть супругов их китайскими именами, но безуспешно, поскольку со мной они говорят на бенгали) тоже располагает обширными связями среди лодочного люда. Уж они-то, подумал я, знают, где можно снять комнату. И я не ошибся: стоило обмолвиться о моем затруднении, как Аша-диди сказала, что свободная комната имеется в доме-лодке, где обитают они с Бабурао, а также их дети и внуки. Лодка причалена на другом берегу реки возле острова Хонам. Аша-диди предупредила, что жилье, использовавшееся как чулан, потребует уборки. Ничего страшного, ответил я.
Но оказалось, что комната служила кладовкой и птичником одновременно. Я был абсолютно не готов к бурану из перьев и куриного помета, взметнувшемуся, едва открыли дверь. Когда пурга эта улеглась, я разглядел кур, унасестившихся на веслах, штабелях досок и реек, на румпелях, коромыслах и свернутых в бухты канатах. “Как же тут жить? – подумал я. – Нет даже кровати”.
Увидев мое лицо, Аша-диди рассмеялась.
– Бхой пейо на, не тревожьтесь, – сказала она. Всякий раз меня охватывает удивление, когда эта худенькая, подвижная женщина, в повадках и одежде неотличимая от прочих кантонских лодочниц, обращается ко мне на бенгали, да еще с калькуттским выговором. Хотя чему тут удивляться, если в Калькутте она жила через несколько улиц от меня.
Но кое в чем Аша-диди истинная китаянка – зря не тратит времени и слов: показав мне комнату, тотчас отдала распоряжения по ее уборке и меблировке. Птичница, спутав курам лапы, унесла их прочь, словно связки квохчущих кокосов. Затем с полдюжины сыновей, внуков и невесток хозяйки отдраили пол от перьев и помета. Следом появилась мебель: стулья, табуретки и даже чарпая, проделавшая долгий путь из Калькутты в Кантон.
Покончив с обстановкой, Аша-диди прошла к двери в конце комнаты, которая вела, как оказалось, в небольшую пристройку.
– Тут маленькая баранда. Идите, гляньте.
На “веранду”, заваленную подгнившим брусом и канатами, я вышел опасливо, готовый к неприятному сюрпризу в виде гусей или уток. Но меня накрыло, точно приливной волной, восторгом от возникшей панорамы города.
День стоял ясный, и видно было до самого холма Ву, высившегося над Гуанчжоу, я смог разглядеть даже огромное сооружение на его вершине – Чжэнхай Лоу, башню Умиротворение моря. На переднем плане противоположного берега я увидел иноземный анклав, водное пространство перед которым было запружено судами всевозможных форм и размеров: над лодками лавочников и извозчиков высились торговые джонки из Шаньтоу, туда-сюда шныряли обтекаемые кораклы (вот в таком я ежедневно пересекаю реку, оплачивая проезд мелкой монеткой).
О чем еще мечтать – выйди на веранду и любуйся нескончаемой суетой!
Когда на город опускается вечер, река озаряется огнями. Сияя фонарями, мимо моей веранды проплывают знаменитые “цветочные лодки”, оставляя искристый след из мелодий и смеха. На некоторых лодках павильоны без боковых стенок, и ты видишь женщин, услаждающих клиентов музыкой и пением. Наблюдая за ними, я понял смысл фразы “В Кантон юноши приезжают себе на погибель”.
Расположение моего жилища просто превосходно: лодка причалена к острову Хонам, где несравнимо тише, нежели на густо застроенном северном берегу с раскинувшимся на нем Гуанчжоу. Контраст поразительный: там невиданная теснота и скученность зданий, а здесь леса да поля, деревушки, монастыри и большие поместья. Вокруг тишина и покой, но до печатни Комптона добраться легко.
Сама лодка-дом – неизменный источник развлечений. Порой ко мне заглядывают сыновья Аша-диди, и разговор наш частенько идет о Калькутте. Когда семья вернулась в Китай, они были совсем маленькие, но все же сохранили кое-какие воспоминания о городе. Интересно, что все знают хоть несколько слов на бенгали и хиндустани и любят пан-масалу. Малыши, внуки Бабурао и Аша-диди, тоже расспрашивают о Калькутте и Бенгалии. Крепость их связи с Индией удивительна, и причина, я думаю, в том, что прадед и прабабка малышей похоронены на китайском кладбище на берегу Хугли. Наверное, так и возникают узы, хотя это трудно понять человеку вроде меня, прах предков которого всегда развеивали над Гангом.
Старшая дочь, которую все зовут А-Маа, дольше других детей Аша-диди прожила в Калькутте. Она года на два старше меня и никогда не была замужем. Очень худа и не по возрасту морщиниста. Подобно всем айбуро, незамужним тетушкам, она присматривает за детьми и берет на себя хлопоты по ведению хозяйства. Ни секунды не сидит на месте, однако всегда окутана этакой легкой грустью. Из всего семейства она одна как будто была недовольна моим появлением. Со мной не разговаривает и даже не смотрит на меня, но прячет лицо, как поступают бенгальские женщины при чужом человеке. Мне это кажется странным, поскольку представительницы здешней лодочной общины не соблюдают пурду, не бинтуют ноги и не придерживаются ограничений, распространенных среди китаянок. И потом, А-Маа не выказывает стыдливости перед другими посторонними.