Гойда

Много праздного времени оставалось. Чуть подумав, он решил, что всяко будет милее скуку развеять с Данкою своей быстроногой. Фёдор уж был в опричном облачении. Под шёлковой рубахой стелилась мелкая кольчуга. Раньше он не раз пренебрегал сей осторожностью, да с тех пор, как отец его ранился едва ли не насмерть на глазах Фёдора, Басманов-младший переменил своё мнение.

Боле того, в речах своих сам государь не раз молвил: «Жизнь твоя не в твоей власти, но в моей. Негоже, стало быть, тебе голову сложить, покуда не будет на то дозволения моего».

Всё чаще в мыслях Фёдора всплывал голос Иоанна. Порой он молвил такие речи, коих никак не мог молвить государь. Фёдор, бывало, и сетовал на собственный рассудок, который путал его, обманывая речами, коих не было и никак не могло свершиться взаправду.

Ещё не загорелась заря, небо по-ночному оковано было мрачным сукном. Холодный воздух дышал лютыми зимними морозами. Если бы не длинные следы чёрных проталин, Фёдор запросто бы усомнился в том, что нынче весна на дворе. Он не спешил, блуждая по двору. Ежели они прибыли в столицу, стало быть, поздно ли, рано ли, придётся всё разведать, как же обстоит всё. Басманов не спешил. До назначенного часа ещё оставалось много времени, оттого-то он праздно прогуливался, оглядывая внешнее убранство палат да двор.

Когда он вышел на широкий чистый участок, прищурился, сразу и не заметив, в чём состоит перемена, с которой весь двор преобразился. Лишь спустя несколько мгновений Фёдор заметил, что всё вокруг нынче очертилось мягкой сиреневатой тенью. Он поднял взгляд на небо. И впрямь, ночной покров таял, точно мартовский снег. Сам не ведал Фёдор, отчего же, да на губах его появилась слабая, но искренняя улыбка.

Переведя свой праздный взор на стены, он точно прирос к месту. В высоком окне даже сквозь ночной сумрак не мог Фёдор не признать грозную фигуру своего государя. Боле того, не мог он и не углядеть того, что сам царь заметил юношу.

Басманов низко поклонился. Иоанн стоял какое-то время неподвижно. Затем взгляд его опустился вниз и точно не решался подниматься. Когда же царский взор вновь остановился на Фёдоре, юноша напряг глаза, чтобы всмотреться сквозь мрак и оконное мутноватое стекло.

Так и смотрели они, два призрака, не находящие себе покоя в этот час. Ночная безмятежность таяла на глазах. Небо скоро начнёт светлеть. Оставалось совсем немного той сокровенной тишины, прежде чем поднимется людская суматоха и громкие переговаривания польются во двор.

Фёдор лишь опосля заметит, что продрог, обманутый ранним весенним теплом, покуда стоял холодный воздух, коварный и промозглый.

Глава 14

Резкий крик лошади вторил хлёсткому удару кнута. Животное встало на дыбы и лягнуло воздух пред собою, прежде чем пуститься вскачь. Всадник же, князь Вяземский, гнал её, предавшись ликованию. К седлу была намотана верёвка. За несколько мгновений небрежный моток натянулся до предела, и вслед за Вяземским по земле поволочилось тело человека, на несчастную голову коего сыскался донос. Лицо преступника сокрыли грубой мешковиной, руки скрутили за спиной.

Покуда провинившегося волокли по собственному двору, из дверей вновь и вновь появлялись фигуры опричников. С драконьей алчностью они несли едва ли подъёмную ношу, вынося из дома драгоценности. Первым смели, что немудрено, драгоценности супруги. Грузили злато да шелка на коней своих, украдкою оглядываясь – не заграбастал ли кто иной боле твоей добычи?

Богатства московских усадеб поражали царских слуг – не было числа тем тканям, камням да самоцветам, не было числа забитым сундукам. Быстро послетали замки, а иные грузили и вовсе с ними – всяко во Кремле сподручнее разбираться будет. Выгребли подчистую усадьбу, покуда утренняя звезда ещё не взошла на чёрном небосводе. Иной раз, как опричники выискивали домашних, что притаились в печи ли, за сундуками али в погребах, поднимался страшный крик, точно вовсе и не человек вопил. С мужами государевы слуги, бывало, расправлялись прямо на месте – единым ударом лихой шашки могли снести голову али разрубить тело надвое. Девиц же волокли с собой али глумливо потешались да предавались страсти прямо в доме.

Вопль мешался с криком воронов, которые уж чуяли падаль – тела распластались на мягкой от талого снега земле. Рты да очи были развернуты до прежуткого толка. Едва голодное вороньё слетало за добычей с высоких деревьев, тотчас же мимо проносился опричник, взывая к братии с кличем своим:

– Гойда!

– Гойда!

– Гойда! Словом и делом!

С тем и вышли из терема опричники, ведая, что последует за тем возгласом. Волоча свою добычу, едва ли видели грозные воеводы, куда ступали. Иной раз оступались али спотыкались о разрубленные тела, пачкая сапоги да подолы одеяний в крови, которую никак не брала в себя сырая земля.

Раздавалось ликование, и крику тому вторило пламя факелов. Опричники уж обнесли промасленным хворостом терем. Вздымая факел над главой, Малюта Скуратов, в присущей лишь ему одному лютой свирепости, обрушил пламя в связки древесных прутьев да сухих листьев. Великое и бесноватое оживленье охватило братию, точно с тем домом воспламенились их собственные души. Огонь подступался к терему, пробираясь в самое его сердце, карабкаясь по резным узорам ставен.

Уже миновали лютые морозы, но даже в суровую стужу ни льды, ни толщи снега не были помехою для пламени опричного. В ту ночь терем всполохнул красным петухом да знатно возгорелся. Тот жар занял собою весь небосвод, точно уж делалась заря.

– Живее, пеньтюхаи! – прикрикивал Алексей Басманов. – До ночи тут валандаться надумали, черти? Васька, лошье божедурье, накидался уже?! Димка! Подь сюды, грузи его, аки свинью, едва держится на ногах!

Всё исполнилось, как наказал Басман-отец. Принялись опричники с большею небрежностью, нежели ране, закидывать вещи да живой товар на лошадей своих али на повозки. Учинилась суматоха, в коей не разобрать было ни украшательств ценных, ни людей, ни скот – все в кучу да вповалку, да по коням, по коням.

Фёдор стоял по правую руку от отца, хоть не подавал он гласа, да следил за выполнением приказов батюшки своего.

Резкое да пронзительное лошадиное ржание раздалось в отдалении гулким эхом. То Афанасий проволакивал виновного по дороге.

Басмановы не обернулись. Вместо того глядели на боле любое зрелище. Было нечто в том необъятном пламени жуткое, да от чего взгляда не отвести. Комнаты одна за другой отдавались на съедение огню, но то лишь усиливало голод красного петуха. Со страшным треском обрушилась стена где-то внутри терема. Изнутри сломленный, дом покосился, точно пожирая сам себя. Столп красных искр высекся с того удара и взмыл в чёрное небо.

– От молва-то, – задумчиво произнёс Алексей, – в кои-то веки и правду скажет: Москва красна. Любо глядеть!

Фёдор усмехнулся речи отца, да не знал, что молвить в ответ. Так и стоял он заворожённый пламенем, что изничтожает всё.

– А на кой чёрт, ты, Феденька, с Афонькою-то цапаться принялся? – спросил Алексей, выглядывая за плечо своё на покосившиеся ворота, через которые уж перекинули петли для хозяев усадьбы.

За воротами князь Вяземский было усмирил кобылу свою да пошёл проведать, жив ли виновный. Фёдор даже не посмотрел на ворота, пожимая плечами.

– Не ищу я ссоры ни с кем из братии, – просто ответил юноша. – Ежели Афонька и пуще прежнего будет злобой исходить, аки змий ядом, того гляди – и захлебнётся ненароком. То-то горе будет!

– Федька! – пригрозил отец.

Молодой опричник пожал плечами да присвистнул, подзывая резвую Данку свою. Проворная да быстроногая, не боялась она ни огня, ни гульного ликования, что раздалось во дворе усадьбы, едва повесили семью – двух братьев, сына старшего да престарелого родителя. Младших же детей сгрузили со скотом да перетянули грубою бечёвкой, дабы и не было им воли ускользнуть прочь.

Болотистые леса едва шумели, как шумит всякое место, где течёт жизнь. Изредка мелкие озёра, напоённые талой водой, подёргивались от прикосновения тонких лапок водомерок, али лягушка сокрылась от зоркого взора серого аиста. Мирные леса ещё покоились в ночном сумраке, в то время как в нескольких верстах по каменной брусчатке раздавался лёгкий стук копыт. Улицы Утены, старинного славного града Литовского княжества, нерасторопно оживали, готовясь встретить новый день.