Наследница

К маю Вейгел под руководством Абаля вытянул оружие и почти сразу сдал экзамен на второй порядок.

Литола находилась на стадии формирования оружия и замуж не собиралась. Когда Ясмин в шутку сосватала ей Вейгела, она сказала «ни за что, умру девственницей». И шансы у неё были. Ясмин лоббировала в Совете закон о контроле в приемных семьях. Абаль был против, Примул был против, а мастер Дея едва не сорвала голосовые связки. Но Ясмин воспользовалась старым добрым приемом, поделившись проектом с подругами в Тихом квартале. Большой совет при всем высокомерии не мог игнорировать желание толпы, к тому же инициативу Ясмин неожиданно поддержали Флора и мастер Бриар. Законы конечно, не приняли, но положением приемных цветков озаботились. Ясмин ночами составляла правки к семейному кодексу и кляла Абаля на двух языках. Русском и вардовском.

— Невыгодно принимать такой закон, — устало объяснял Абаль. — Тотем, который контролирует закон, а не глава — мёртв. Закон должен контролировать только главу тотема и социальные связи внутри семьи.

— Получается приемный ребёнок не защищён законом, — возражала Ясмин. — Как-будто ты сам не знаешь.

— Переформулируй. Поставь поправки к закону, который дал главам лазейку. Просто помни, что нельзя забрать у главы тотема право, можно только наделить дополнительной обязанностью.

Ясмин вардовская юридическая система казалась на редкость убогой, но, к ее удивлению, функционировала, как часы. А учитывая ничтожный процент преступности, была по-своему сильна.

Через полгода последние из Бересклетов получили титулы мастеров, а Илан начал интересоваться Флорой. Мастер Бриар сделал предложение Лив и вывел ее из тотема Каламуса, что Ясмин искренне поставила себе в плюс. Это же она писала правки к закону.

Но ни к маю, ни через полгода Верн не вернулся в Астрель. Абаль ходил в Чернотайю дважды, но вернулся ни с чем. Сказал, это решение Верна и пусть остается, ему двадцать шесть, а не пятнадцать. Гораздо больше Ясмин не понравилось, что Хрисанф тоже остался в Чернотайе. Она общалась с матерью через бересклет, проросший сетью от Варды к Чернотайе, и знала, что у них все хорошо. У Хрисанфа, у Ли, у Айрис и у Верна. Ясмин не знала, почему мама перечислила их в такой последовательности, а спрашивать не захотела. Они заговорили о матери Абаля, которая недавно пришла в себя и нуждалась в специальном уходе.

Каждый разговор с мамой становился одновременно радостью и трагедией. С ней можно было говорить обо всем, но никогда о них самих. Мама называла ее деткой и малышкой, и никогда по имени, и где-то очень глубоко Ясмин понимала почему. Ну конечно понимала. А ещё понимала, что будет молчать, потому что она все равно оставалась для неё если не матерью, то проекцией матери. Отзвуком. Отголоском потерянной материнской любви.

В такие дни, полные отвратительных мыслей, она пряталась на груди Абаля, сворачиваясь по-кошачьи клубком. Плакать она давно разучилась, поэтому просто тяжело дышала, стараясь задавить детские порывы. Вжималась Абалю куда-то под подбородок, словно стала меткой и хотела заселиться внутрь его тела.

Даже в такие дни она была так счастлива, что делалось немного больно. Разве может человек быть так счастлив? Как у любого советского ребёнка, счастье Ясмин ассоциировала с платной функцией и подспудно ждала расплаты. Иногда она жаловалась на это Абалю и тот смеялся:

— Скажи, что перешлешь счёт мужу. Мы страшно богаты, ты знаешь?

Знает, конечно. Наверное, это была чисто змеиная черта, но Абаль буквально превращал в золото все, к чему прикасался и любил заводить тайники. В доме, в банке, в ведомствах и даже в зале Большого совета. Мол, кто знает, когда пригодится. Однажды Ясмин нашла заначку в их спальне. В ее секретере оказался ложный ящик, по уши набитый мелким речным жемчугом, а рядом пристроился какой-то коллекционный талмуд бог знает какого года с зарисовками вымерших растений.

— Я живу на поле Чудес с подозрительно богатеньким Буратино, — сказала тогда Ясмин.

Почему-то Абаля очень смущало, когда она находила его тайники, и пыталась дать ему три монетки, чтобы утром забрать десять. Они гонялись по всему дому, бренча бесценными уликами, и ржали, как подростки. Иногда их догонялки заканчивались в постели, иногда в душе или в саду. А иногда Абаль ловил ее у самого порога, сжимал до ломоты в костях и спрашивал:

— Хочешь я о тебе позабочусь?

Ясмин заглядывала в синие, нисколько не змеиные глаза, и по-детски прижималась к нему:

— Позаботься. А я позабочусь о тебе, идёт?

ЭПИЛОГ

Беременность протекала плохо, сколько бы лекарственных настоек Ясмин не выпила. Перед завтраком ее стабильно выворачивало желчью, а еда пахла просроченной селедкой. Токсикоз плевать хотел на правила и изгонялся над ней шестой месяц.

Ясмин с недоумением вспоминала повыскакивавших замуж подруг из обоих миров — все жаловались на тошноту, но толстели на глазах. А она издалека напоминала тростинку, съевшую теннисный мячик. Абаль забросил алмазный венец Примула, Большой совет и распоясавшуюся Ридану, и сутки напролёт колдовал в лаборатории. Пытался усмирить гормоны беременной супруги. Или пытался ее накормить.

Ясмин сутками паслась около унитаза и время от времени изрекала проклятия на головы всех, кому не посчастливилось попасть под горячую. В основном ей попадал Абаль.

— Ты нарочно заделал двойню, — говорила она трагичным голосом и сама себя ненавидела за слезливый тон.

Абаль перемещался около неё сосредоточенными скачками, пытаясь одновременно ее вылечить, накормить и померять давление. А когда у Ясмин упал сахар до двух единиц, приволок откуда-то банку мёда из лекарственных цветов.

— Ты отвратительный тип, заманил меня замуж, а я не хотела…

Абаль смотрел на неё сочувственными глазами советского врача и не спорил. За пять лет брака Ясмин уже успела выяснить, что с ним невозможно поругаться. То есть, она орала, а Абаль слушал, соглашался, да ещё и кивал с пониманием. Невозможный… змей.

Днём дела обстояли получше и напившись лекарств, Ясмин плела интриги, под видом послеобеденного променада. Абаль стал Примулом всего полгода назад, и его власть по-прежнему казалось ей недостаточно надежной. Особенно теперь, когда они так безнадежно упустили ситуацию.

Файон по-прежнему оставался вторым лицом государства, но пропадал то в Ридане, то в Чернотайе, то где-то на границе… Ясмин расслабилась и начала забывать его лицо. Вспоминала только в дни Большого совета, где Файон появлялся в неизменном чёрном платье, перехваченным золотым поясом и поигрывая пальцами, на которых клубилась его страшная, едва видимая нить. На Советах он отмалчивался, а попытки отжать власть пропускал мимо ушёл. Просто сидел, молчал и не отрывал взгляда от лица Ясмин. А она глупая привыкла. Адаптировалась. О том, что он перехватил у неё под носом Чернотайю она узнала, когда уже все случилось.

— Прости, — шептала Айрис в цветок, и ее голос, транслируемый за несколько сот тысяч километров, был искажён виной и детской обидой. — Он приходил вместо других мастеров и говорил, что ему не сложно, что он чувствует перед Бересклетом вину. Мама не верила, но мама… ты знаешь.

Мама слегла ещё полгода назад, и Ясмин ничем не могла ей помочь. Интуитивно она понимала, что никто не может помочь. А Файон приходил, плёл сети, и смерть дяди Зефа, смерть главы Астера стирались из памяти, как карандашная надпись ластиком. Зато он приносил ткани, украшения, мелочи, без которых не мыслим быт, новую технику, материалы для работы, редкие минералы, книги, фильмы, семена… И Бересклет брал. Ненавидел, но брал, ведь Файон пришёл от нового Примула, который не смел им навредить. Новый Примул взял в жены кровь Бересклета и был верен ей.

Но Файон взял больше. Файон взял Чернотайю.

— Почему ты не сказала раньше?

— Когда раньше? — голос Айрис то затухал, то снова набирал силу. — Ты то выходишь замуж, то рожаешь, то едешь в Ридану, то принимать венец, то экзамены у тебя… А мастер Невидимой сети всегда корректен, всегда берет сопровождение, выполняет заказы, как какой-то ремесленник. Я думала, это ты его так наказала. Отправила в Чернотайю на побегушках к нам, а он…