Страница 22 из 24
7 апреля, как значится в «Юрнале», «был десятник у корабельного баса». Кто обозначен этим названием, инспектор ли флота сэр Альтон Дин, просвещавший Петра по вопросам судостроения, или какой-либо из дептфортских корабельных мастеров и кто именно, сказать невозможно. Дни 8 и 9 апреля посвящены были поездке в Оксфорд: «апреля в 8 день за 4 часа до полудня (в 8 часов утра) поехали в Оксфорт». Современник этих событий так описывает Оксфорд и его знаменитый университет: «Оксфорт начальной город в провинции того ж имени; лежит на реках Изи и Сеирвельде, 47 англинских миль от Лондона. Величина его средняя, но построен изрядно и люден, и имеет славной университет, который в 880, или 890, или 895 году королем Алфредом основан; тут есть славная библиотека (именуемая Бодлеанская, по имени первого ее собирателя и устроителя Томаса Бодлео); также есть бископ под Кантебургским архиепископом; есть там 18 коллегий, в которых да еще в сед-ми других домах, зовомых Галсы, студенты живут под жестоким правлением; да, кроме их, еще 1 000 других школьников, которых питают и одевают из некоих доходов, и имеют они для забавы изрядные сады и аллеи; одеяние ж их единообразно, но отменно от других. Сей город имеет свободу двух депутатов в парламент посылать; и университет его имеет такую ж свободу, которой также двух депутатов туда отправляет»[183]. Вернулись из Оксфорда, по известию «Юрнала», «в 9 день в полночь», неясно, в полночь с 8-го на 9-е или с 9 на 10 апреля, – вернее последнее, – «зело довольны тем путешествием», добавляет гюйсеновская редакция «Юрнала», сообщая о вынесенном впечатлении.
11 апреля вечером царь возил Ф.А. Головина на яхте в Вулич. 13-го, как гласит «Юрнал», «был десятник с Яковом Брюсом в туре, где денги делают», т. е. в том отделении Тауера, которое было занято монетным двором. Выделка монеты привлекла к себе внимание Петра, и он еще дважды посетил монетный двор в Тауере.
Незадолго перед приездом Петра в Англии была проведена крупная монетная реформа, имевшая целью положить конец злоупотреблениям с монетой, от которых страдала страна. «До Карла II, – пишет Маколей, – наша монета чеканилась по способу, остававшемуся еще от XIII столетия. Эдуард I (1272–1307 гг.) вызвал искусных мастеров из Флоренции, которая в его время была то же сравнительно с Лондоном, что во время Вильгельма III Лондон был сравнительно с Москвой. Много поколений инструменты, введенные тогда в наш монетный двор, продолжали служить почти без перемен. Металл резали ножницами, потом округляли куски молотом и выбивали на них штемпель также молотом. Тут много зависело от руки и глаза работника. Неизбежно некоторые монеты выходили имевшими несколько больше, другие несколько меньше точного количества металла; лишь немногие из монет выходили совершенно круглые, и монета не имела каемочки по ободу. Поэтому с течением времени плуты нашли, что обрезывание монеты – самое легкое и самое выгодное из всех мошенничеств. При Елизавете уже найдено было нужным постановить, что обрезыватель монеты подвергается такому же наказанию, какое было издавна определено подделывателю монеты – смертной казни. Но ремесло обрезывания монеты не могло быть убито подобными мерами, потому что было слишком выгодно, и около времени Реставрации все стали замечать, что очень многие из попадавшихся в руки крон, полукрон и шиллингов несколько обрезаны.
То было время, изобильное опытами и изобретениями по всем отраслям науки. Явился проект важного улучшения в способе давать круглоту монете и выбивать на ней штемпель. В лондонском Тауере поставили машину, которая в значительной степени заменяла ручную работу. Машину вертели лошади, и машинисты нашего времени, конечно, назвали бы ее грубой и слабой. Но все-таки монеты, выходившие из нее, принадлежали к лучшим в Европе. Подделывать их было трудно. А круглота их была совершенно правильная, и вдоль края шла надпись; потому нечего было опасаться обрезки. Монеты ручной работы и машинной работы обращались вместе; казна брала их в уплату одинаково, потому одинаково брала и публика. Тогдашние финансисты, кажется, ожидали, что монета нового чекана, очень хорошая, скоро вытеснит из обращения монету старого чекана, сильно попорченную. Но каждый неглупый человек должен был бы сообразить, что если казна принимает равноценными полновесную монету и легкую монету, то полновесная не вытеснит легкую из обращения, а сама будет вытеснена ею. Обрезанная крона в Англии считалась при уплате налога или долга за такую же, как машинная необрезанная. Но если перелить в кусок или перевезти через канал машинную крону, то она оказывалась стоившей гораздо более обрезанной. Потому со всей той несомненностью, какая возможна в предсказаниях о вещах, зависящих от человеческой воли, можно было бы предсказать, что плохая монета останется на том рынке, который один принимает ее по одинаковой цене с хорошей, а хорошая монета будет уходить в такое место, в котором будет получаться выгода от ее высшего достоинства. Но тогдашние политические люди не догадались сделать этих простых соображений. Они изумлялись тому, что публика по странной нелепости предпочитает употреблять легковесную монету, а не употребляет хорошей… Лошади в Тауере продолжали ходить по своему кругу. Телеги за телегами с хорошей монетой продолжали выезжать с монетного двора; а хорошая монета по-прежнему исчезала тотчас же, как выходила в обращение. Она массами шла в переливку, массами шла за границу, массами пряталась в сундуки; но почти невозможно было отыскать хоть одну новую монету в конторке лавочника или в кожаном кошельке фермера, возвращавшегося с рынка»[184].
Зло от порчи монеты было неисчислимо. «Все зло, – говорит тот же историк, – которое терпела Англия в течение четверти столетия от дурных королей, дурных министров, дурных парламентов и дурных судей, едва ли равнялось тому злу, которое делали ей в один год дурные кроны и дурные шиллинги… Зло ежедневно, ежечасно чувствовалось повсюду почти каждым человеком на ферме и на поле, в кузнице и у ткацкого станка, на океане и в рудниках. При каждой покупке был спор из-за денег; у каждого прилавка шла брань с утра до ночи. Работник и хозяин ссорились каждую субботу, как приходил расчет. На ярмарках, на базарах только и слышались крик, упреки, ругательства, и хорошо, если день обходился без разбитых лавочек, без разбитых голов. Купец, отпуская товар, условливался о том, какими деньгами получит уплату. Даже коммерческие люди путались в хаосе, которому подверглись все денежные расчеты. Жадность беспощадно грабила людей простых и беспечных, и ее требования с них росли быстрее даже того, чем уменьшалось достоинство монеты. Цены первых потребностей: обуви, эля, овсяной муки – быстро росли…»[185]
Монетная реформа, предпринятая в 1695 г., имела целью устранение этого зла. После долгого предварительного обсуждения вопроса, в котором приняли участие два великих мыслителя, Локк и Ньютон, канцлер казначейства Монтегью провел через парламенты билль о перечеканке машинным способом всей монеты с отнесением убытков от этой операции на счет казны. Обрезанная монета с известного срока теряла свою номинальную стоимость, должна была быть возвращена в казначейство, переплавлялась и перечеканивалась машинным способом, штампом. Заведование монетным двором в Тауере, где производилась эта операция, Монтегью поручил своему другу Исааку Ньютону, бывшему тогда профессором Кембриджского университета, оказавшемуся деятельным и распорядительным директором монетного двора и своими разумными мероприятиями быстро поднявшему его производительность. «Сильно заботились, – обращаемся опять к рассказу Маколея, – ускорить перечеканку. В Реставрацию монетный двор, подобно всем другим официальным местам, сделался гнездом тунеядцев и плутов. Важная должность управляющего им, дававшая от 6 до 7 сот фунтов дохода, стала пустой синекурой, которую занимали один после другого светские господа, очень известные за карточными столами Вайтголла, но никогда не удостоивавшие хоть издали взглянуть на Тауер. Теперь эта должность стала вакантной, и Монтегью настоял, чтобы отдали ее Ньютону. Благодаря дельности, усердию и строгой честности великого мыслителя быстро преобразовалось все на монетном дворе. Он занялся своей должностью так деятельно, что не оставлял себе времени на те труды, которыми стал выше Архимеда и Галилея. До совершенного окончания великой заботы о перечеканке монеты он с твердостью, почти с досадой отвергал все попытки английских и континентальных ученых отвлечь его от занятий по должности. Старые служащие на монетном дворе считали отличной работой, когда успевали чеканить на 15 000 фунтов стерлингов серебряной монеты в неделю. Когда Монтегью заговорил о 30 или 40 тысячах, эти формалисты и рутинеры отвечали, что такая вещь невозможна. Но энергия молодого канцлера казначейства и его друга, теперь управлявшего монетным двором, достигла гораздо удивительнейшего результата. Скоро в Тауере работали 19 машинных станков»[186].
183
Туманский. Собрание разных записок. Т. III. С. 66.
184
Маколей. Полное собрание сочинений. Т. XII. С. 78–81.
185
Маколей. Полное собрание сочинений. Т. XII. С. 84, 85.
186
Маколей. Полное собрание сочинений. Т. XII. С. 156–157.