Страница 2 из 5
Лис спал, свернувшись клубком, будто в гнезде. Чешуины улеглись, и хвост белым облачком замотался на ветру.
Послышался смех. Люди растерянно расходились, потому что смотритель на вышке уже кричал, крутясь во все стороны, чтобы торопились, "что я вам тут до ночи сидеть буду, как чайка на рифе"... И все заспешили. Телеги заскрипели, въезжая на каменные плиты моста. Ветер крепчал. Собирался шторм. Обычное дело - проезд будет закрыт. В шторм волной смывает всё, что окажется на пути у взбесившейся воды, мост заливало полностью.
Трихвост ждать не стал - по мосту пройти ему не успеть - подошёл к краю пристани, перевесился тушей вниз и скользнул с невысокого обрыва. Все ахнули, свернули шеи, чтобы посмотреть. Ведь старик давно не летал, сверзится в море, к Веде не ходи! И продолжали ехать. Возвращаться - плохая примета, всё пойдёт набекрень, неизвестное влезет в твои дела и перемешает их по своему усмотрению, идти надо только вперед.
А Трихвост вывернулся у самой воды, коснувшись брюхом гребней волн, и стал тяжело уходить влево, там противоположный берег пониже, легче будет приземлиться.
Вереница возов, телег, пеших и всадников тянулась до самой бури. Уже смотритель охрип, призывая не втягиваться больше на мост.
- Нельзя, вода высокая идёт! - орал он, вытирая катящийся градом пот.
Стояло душное затишье, как бывает перед грозой. Однако вода в проливе уже грозно поднялась, выгнулась. Между островами ещё тихо, но верхушка маяка на Маяковом уже была почти скрыта сеткой то ли дождя, то ли клочьями тучи.
Непогода она такая, что принесёт - не известно никому. Однажды принесла кита. Кит перегородил пролив. Возился так, что разворотил тушей берега, а сдвинуться с места не смог. Поднялась вода и затопила берлогу Трихвоста. Трихвост согнал лошадей со всей округи. Отыскал и вытянул из берлоги огромную бухту каната из воловьих хвостов, впрягся сам и тащил кита до глубокой воды.
Кит уходил и пел. Песня его нелепая, пронзительная долго висела над морем. Трихвост до ночи сидел на берегу. Скора тогда мотался поблизости, хоть отец и кричал ему, чтобы он уходил.
- Эти громадины придавят и не заметят. Может, и прольют потом слёзы, но придавят, тебе будет уже всё равно. Иди домой!
А Скора не мог отвести глаза от бухты из воловьих хвостов. Это какие же волы должны быть, если хвосты у них такие, что ему руками не охватить?! И Трихвост, и кит, и волы эти, они не здешние. Нет, не здешние. Но откуда они?
- Древние они, - сказал тогда отец, пожав плечами и опять тронул гончарный круг...
Смотритель ещё кричал, а волна уже перекатывалась через мост.
- Кажется, все успели?! - крикнули сзади.
- Кто-то шёл, когда поднялась вода! - раздался хриплый звучный голос зерновоза.
Зерновоз укрылся дерюгой, теперь выглядывал из неё, словно черепаха из панциря. Скора обернулся и стал всматриваться в мутную толщу воды, обрушившуюся, как если бы она уже где-то поднялась и шла, шла, пришла и свалилась на их головы.
- Говорят, Веда позади всех плелась, - глухо крикнул отцу ехавший рядом всадник, завязавший на голову и лицо шейный платок.
- Веда?! Эх, жалко! - выкрикнул в ответ отец.
А что тут ещё скажешь? Люди двигались в непогоде как привидения. Помогали застрявшим. Отец отдал запасное колесо рыбакам с Маякова острова. Те крикнули, что вернут обязательно, что они должники, что отец им как родная мама. Скора рассмеялся, уже не замечая дождя. А дождь вскоре стих до малого, но продолжал настойчиво барабанить, приводя в окончательную негодность выходные платья и бархатные жилеты, жёлтые кожаные башмаки и нарядные плащи. Размытая скользкая дорога казалась бесконечной.
Голоса меняющих колеса, выясняющих, не смыло ли ещё кого волной, ругань хозяев столкнувшихся телег... А вдруг и правда последней шла Веда? Вспоминалось её приветливое лицо и какие-то совсем прозрачные глаза. Ветер то стихал, то усиливался, но уже не был таким страшным, как в первые минуты шторма.
- Буря ещё может набрать силу, это затишье обманчиво, - крикнул, стараясь перекрыть шум воды и ветра, поравнявшийся с ними молочник. Он часто покупал у отца кувшины для молока и миски для творога. - И что толку, что платили маяковым за предупреждение о непогоде всем миром? Они сами не знали, что приближалась буря!
- Море обманчиво, - мотнул головой отец.
Дорога уже петляла между холмами. Значит, скоро откроется Яблочное, поселение, где раз в году проходила ярмарка.
- А волшебник придёт в этот раз? - спросил Скора.
- Не знаю, сынок. Пусть приходит. А может, он обиделся на нас? Иначе как могла разразиться такая буря, когда все люди переходили мост? Когда я везу с собой белого единорожка? Метеля зерно везёт, Онопля - молоко да творог. А? Никогда такого не было. Будто сумерки ночные не расходятся до конца. Оно ведь, ночью, понятное дело, всякое случается, на то и ночь. Слабину людскую чует, темнота расселяется повсюду, цепляется, если место есть. А ты ей места не дай, хоть миску новую, хоть лепёшки хлебные, да подсунь. Она и скукожится, скучно ей станет. А если что чудесное случится, колокольчик вдруг певучий слепится или звезда упадёт, для тьмы совсем смерть! Известное дело, хорошо, если поблизости волшебник есть. Хоть наш и чудак совсем, и больше на злого нетопыря смахивает. У него, говорят, из тыкв такое родится, что даже произносить неохота. Волшебники они ведь тоже люди... А у меня единорог этот никак не выходил, чернеет и всё, на три раза перекрашивал.
"Болтлив я стал, самому противно. Что несу?" - подумал отец про себя и обернулся. Он сидел, закутавшись в плащ и нахлобучив капюшон. Вода текла струйками, плащ уже почти промок.
Скора увидел лишь глаза отца - уставшие-уставшие. Вот опять их Ветер, небольшой конёк, чёрный, в белых яблоках, заскользил по грязи, и задребезжала посуда в телеге. Отец поморщился. Сколько побилось товара, не хотелось даже думать. Больше всех Скоре было жаль ту фигурку белого единорога, которую отец обжигал последней, уже поздно вечером, и оставил её в печи до утра. "Кажется, тогда, - говорил он, - глина приобретает особенную звонкость. Надо проверить". Отец уложил единорога в корзину с тряпьём и соломой уже утром.