Страница 15 из 38
Но в то время, осенью 1842 г., Рутенберга еще боялись, и правительство требовало его удаления. Все лето газету терзали цензурными придирками, но еще не закрывали ее в надежде, что она умрет естественной смертью. 8 августа рейнский обер-президент фон Шапер представил в Берлин сведения, что число подписчиков «Рейнской газеты» упало до 885. Но 15 октября редактирование «Рейнской газеты» перешло к Марксу, и 10 ноября Шапер уже сообщает, что число подписчиков неудержимо растет: с 885 оно повысилось до 1820, а направление газеты становится все более дерзким и враждебным правительству. Вдобавок в редакцию «Рейнской газеты» был доставлен крайне реакционный законопроект о браке, и она его напечатала. Король был чрезвычайно озлоблен преждевременным оглашением законопроекта, тем более что предполагавшееся затруднение развода вызывало большое недовольство населения. Король потребовал, чтобы газете пригрозили закрытием, если она не назовет лицо, доставившее ей законопроект; но министры знали заранее, что она не пойдет на такое унижение, и не желали доставить ненавистной газете венец мученичества. Они удовольствовались тем, что выслали из Кёльна Рутенберга и, в виде наказания, потребовали назначения ответственного редактора, который бы подписывал газету вместо издателя Ренара. Одновременно с этим на место цензора Доллешалля, известного своей ограниченностью, назначен был асессор Витхаус.
30 ноября Маркс пишет Руге: «Рутенберг, которого мы уже отставили от заведования немецким отделом (где его деятельность заключалась главным образом в расстановке знаков препинания) и которому только по моему ходатайству дали французский отдел, – этот самый Рутенберг, благодаря чудовищной глупости наших государственных властей, имел счастье прослыть опасным, хотя на самом деле он не был опасен ни для кого, кроме „Рейнской газеты“ и себя самого. Власти потребовали его удаления во что бы то ни стало. Заботливое прусское провидение, этот despotisme prussien, le plus hypocrite, le plus fourbe избавил издателя Ренара от неприятной сцены, и теперь новый мученик, уже довольно виртуозно разыгрывающий свою роль, усвоив себе соответствующие позы, язык и выражения лица, старается извлечь всевозможные выгоды из своего мученичества. Он пишет в Берлин и во все концы света, что с ним уходит из „Рейнской газеты“ самый дух ее и что теперь газета займет иную позицию по отношению к правительству». Маркс говорит об этом инциденте в том смысле, что он обострил разрыв с берлинскими «свободными»; насмешки над «мучеником» Рутенбергом, однако, слишком злы и не вполне справедливы.
Слова Маркса о том, что удаления Рутенберга требовали «во что бы то ни стало» и что издатель был избавлен благодаря этому от «неприятной сцены», можно понять только в том смысле, что редакция подчинилась насилию и воздержалась от всякой попытки сохранить Рутенберга. Такая попытка не имела, конечно, никаких шансов на успех, и вполне разумно было избавить издателя от «неприятной сцены»: этот книготорговец, чуждый политике, был неподходящим человеком для протокольного допроса. Письменный протест против угрозы закрытия газеты только подписан им, а составил его Маркс, как видно по рукописному черновику, хранящемуся в кёльнском городском архиве.
В этом документе сказано, что газета, «подчиняясь насилию», соглашается на удаление Рутенберга и назначение ответственного редактора и выражает готовность сделать все возможное, чтобы спасти себя от гибели, – поскольку это совместимо с достоинством независимого органа печати. Она обещает соблюдать больше сдержанности в формах изложения, поскольку это будет допускать содержание. Протест составлен очень осторожно и дипломатично. Другого такого примера дипломатической осторожности, конечно, не найти в жизни Маркса; но если несправедливо придираться к каждому слову, то не менее несправедливо было бы утверждать, что, составляя протест, Маркс особенно насиловал тогдашние свои убеждения. Этого не было даже в словах о пруссофильском настроении газеты. Помимо полемики с враждебной Пруссии «Аугсбургской всеобщей газетой» и агитации «Рейнской газеты» за включение в таможенный союз и Северо-Западной Германии, прусские симпатии сказывались прежде всего в постоянном упоминании заслуг северогерманской науки в противоположность поверхностному характеру французской науки и южногерманских учений. «Рейнская газета», говорится в протесте, первый рейнский и вообще южногерманский орган печати, «который силится привить на юге северогерманский дух и тем содействует духовному объединению разделенных племен».
Ответ обер-президента Шапера был довольно немилостивый: даже если Рутенберг немедленно же будет удален, заявил он, и на место его посажен более подходящий редактор, то окончательное разрешение на издание будет зависеть от дальнейшего поведения газеты. Для приискания нового редактора срок был дан до 12 декабря, но до этого дело не дошло, ибо в половине декабря возгорелась новая война. Две корреспонденции из Бернкастеля о плачевном положении мозельских крестьян вызвали со стороны Шапера грубые по форме и ничтожные по содержанию опровержения. «Рейнская газета» попыталась еще раз встретить невзгоду с веселым лицом и похвалила опровержения за «спокойно-достойный тон», посрамляющий сыщиков и столь же способный «рассеять недоверие, как и укрепить доверие». Но, собрав предварительно необходимый материал, газета поместила в половине января одну за другой пять статей, в которых приводились неопровержимые доказательства жестокого отношения правительства к жалобам мозельских крестьян. Чиновник, стоявший во главе рейнской провинции, был этим совершенно посрамлен. В утешение ему совет министров, в присутствии короля, уже 21 января 1843 г. постановил закрыть газету. Под конец года произошло несколько инцидентов, окончательно разгневавших короля: сентиментально-дерзкое письмо, присланное ему Гервегом из Кёнигсберга и напечатанное в «Лейпцигской газете» без ведома и против воли автора, оправдание Иоганна Якоби верховным судом по обвинению в государственной измене и оскорблении величества и, наконец, новогоднее заявление «Немецкого ежегодника», что они стоят за «демократию и ее практические задачи». «Ежегодник» тотчас же был запрещен, так же как запрещена была в Пруссии «Лейпцигская всеобщая газета». А затем решили заодно прикрыть и «блудную сестру ее на Рейне», тем более что она высказалась очень резко по поводу закрытия первых двух газет.
Формально газету закрыли под предлогом, что у нее нет концессии – «как будто в Пруссии, где ни одна собака не может жить без разрешения полиции, «Рейнская газета» могла просуществовать хоть день без наличности официальных условий жизни», как говорил Маркс; «фактической же причиной» послужили те же старо- и новопрусские песни о возмутительном направлении, «старый вздор о вредном образе мыслей, пустых теориях и т. д.», как издевался Маркс. В интересах пайщиков газете разрешено было все-таки выходить до истечения четверти года. «Смертная казнь отсрочена, но газета отдана под двойную цензуру, – писал Маркс Руге. – Наш цензор, человек весьма почтенный, в свою очередь, подчинен цензуре здешнего статс-президента, фон Герляха, болвана, пассивно выполняющего приказания начальства; таким образом, наша газета препровождается в полицию уже в готовом виде, и если полицейский нюх все же учует в номере что-нибудь нехристианское или недостаточно прусское, то газету не выпускают». Асессор Витхаус был человек очень порядочный и отказался от обязанностей цензора, за что кёльнский певческий кружок почтил его серенадой. На место его был прислан из Берлина секретарь министерства Сен-Поль, и он с таким усердием выполнял обязанности палача, что уже 18 февраля двойная цензура оказалась излишней и была упразднена.
Запрещение газеты было принято как оскорбление, нанесенное всей рейнской провинции. Число подписчиков сразу возросло до 3200, и в Берлин полетели петиции, покрытые тысячами подписей, с ходатайствами об отвращении грозящего удара. Поехала в Берлин и депутация от пайщиков, но не была принята королем. Точно так же бесследно исчезли бы в мусорных корзинах министерства петиции населения, если бы они не вызвали крутых мер против чиновников, которые их подписывали. Но хуже всего было то, что пайщики надеялись достичь пониженным тоном газеты то, чего не удавалось добиться уговорами; это обстоятельство главным образом и побудило Маркса уже 17 марта сложить с себя обязанности редактора – что, разумеется, не помешало ему до последней минуты отравлять жизнь цензуре.