Страница 12 из 47
В ресторане выбор невелик, но он был, и я взял себе рыбный суп, котлету с куском хлеба, селедку и винегрет, вспоминая, что подобный ассортимент будет наличествовать в вагоне-ресторане поезда Волгоград-Москва через шестьдесят с лишним лет, когда я возвращался из армии. Помнится, заплатил бешеные деньги — три рубля. Нынче мне пришлось оставить пятьсот тысяч, на которые в этой реальности можно прожить неделю. В мое «советское» время в вагоне-ресторане салаты и закуски подавали на тарелочках из алюминиевой фольги, сейчас же посуда была массивная, металлическая.
Отыскав свободное место, принялся за суп. Осознав, что кроме разваренных костей ничего рыбного в нем ничего нет, отодвинул в сторону и подтянул к себе широкую тарелку, где возлежали селедка, котлета, а в уголку скромно ютился винегрет. Винегрет забыли посолить и на подсолнечном масле сэкономили, но в сочетании с селедкой получилось неплохо.
— Вы позволите? — поинтересовался незнакомый голос.
Передо мной стоял пожилой мужчина с длинными, начинающими редеть волосами, седеющей бородкой, одетый в длинное потертое пальто, штаны с заплатами и старые сапоги, зато на голове красовалась новенькая шляпа. По одежде — типичный крестьянин, разжившийся городской одеждой, но по манерам, скорее всего — представитель сельской интеллигенции. Врач там, народный учитель или священнослужитель, подавшийся в расстриги и ставший совслужащим. Боюсь, что в мое время такого бы приняли за бомжа и не допустили до вагона-ресторана.
— Прошу вас, — указал я на свободное место.
Гражданин осторожно поставил на стол стакан чая в «железнодорожном» подстаканнике и, не чинясь, положил прямо на столешницу бутерброд со сливочным маслом и сыром. Пристроив выцветший солдатский «сидор», усевшись и оглядевшись по сторонам, усмехнулся:
— Вы, наверное, большой начальник?
Отчего интеллигент сделал такой вывод, догадаться несложно — за столиками в вагоне-ресторане сидело по три или четыре человека и только я восседал в гордом одиночестве. И хотя одежда на мне цивильная, но от меня, наверное, исходила некая «аура», пугающая пассажиров — а может все проще, и соседи видели, что на вокзал меня привезли на спецмашине, и в вагон усаживали товарищи в характерных кожаных куртках. Я уже думал — не слишком ли много в Петрочека «кожаных» сотрудников и не стоит ли доложить об этом товарищу Дзержинскому? В Москве коллеги пожертвовали свои куртки в пользу фронта еще в прошлом году, а в Питере до сих пор щеголяют, словно на дворе восемнадцатый год, а не двадцать первый. А попутчику, задавшему вопрос, ответил так:
— Я советский служащий. И ранг мой не самый большой, но и не маленький.
И что, я же правду сказал, разве нет? А уж то, что пассажиры перепугались, это не мой вопрос.
— А вы кем будете?
— Зовут меня Михаилом Михайловичем, — отрекомендовался сельский интеллигент. Подумав, добавил. — А я всего понемножку. Журналист, охотник, агроном. Ну, еще литератор. Ездил в Петроград по делам.
— Владимир Иванович, — приподнялся я со своего места, но руки попутчику протягивать не стал. Во-первых, он старше, а во-вторых в кулаке зажата щербатая железнодорожная вилка, которой терзал котлету. В парижском ресторане за такую повара бы кастрировали, но по здешним меркам сойдет. — Верно, дела касаются издания книги? — догадался я. — Поздравляю.
Догадаться было не сложно. С введением новой экономической политики в России расплодилось огромное количество журналов, газет и книжных издательств. Пожалуй, не меньше, нежели в моей России девяностых годов, а то и больше.
Михаил Михайлович с серьезным видом постучал костяшками пальцев по деревянной столешнице:
— Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить… Дело новое, издатель молодой, а мне из Дорогобужа до Петрограда, с пересадками, денег на дорогу не напасешься.
— Из Дорогобужа? — переспросил я, прикидывая, а где такой город? Вроде бы, в Смоленской губернии.
— Из Дорогобужа, — подтвердил писатель. — А от уездного городка еще сорок верст до деревни добираться. Ладно, если кто из крестьян на воз возьмет, а пешком идти — два дня.
— Далековато, — посочувствовал я.
— Справедливости ради скажу, что в Москве у меня имеется комнатка в Доме творчества. Только она сырая и темная, и я в ней живу лишь тогда, когда приезжаю в столицу по делам.
Где в Москве Дом Творчества я не знал, но если человек имеет собственную комнатку в столице, то живется ему не так и плохо. И входит товарищ писатель если не в первую десятку современных литераторов, то в первую сотню.
— А ваши дела — выбивать из издателей гонорары? — поинтересовался я ради приличия, хотя и так знал, что издатели в двадцатые годы не любили платить авторам, стараясь оттягивать сроки выплат. Впрочем, когда это издатели вовремя платили?
Мой собеседник только вздохнул, зато начало разговора было положено.
— Давно хочу спросить кого-нибудь из нынешних начальников… Вы же меня за мои вопросы в чека не потащите? — пытливо заглянул мне в глаза Михаил Михайлович.
— Да как сказать… — повел я плечом и честно ответил. — Если вы зададите вопрос — нужно ли свергать Советскую власть, или где взять адскую машинку, чтобы взорвать Московский губком партии большевиков, то потащу.
— Нет, власть я свергать не призову, — усмехнулся сосед. — С оружием я больше по зайцам да тетеревам ходок. Мне, знаете ли, не с кем поговорить о наболевшем.
— Боитесь?
— Боюсь, — не стал спорить Михаил Михайлович. — Время такое, что даже с соседом опасно заговаривать. А со случайным попутчиком в вагоне разговаривают более откровенно, нежели с близким другом. А вы — случайный попутчик и, судя по вашему виду — человек порядочный.
— Спасибо за комплимент, — буркнул я, раздумывая — стоит ли говорить человеку, выглядевшему старше меня раза в два, что внешность бывает обманчива? Не стал. Дядька умный, жизнью битый, сам знает.
— Вот, скажите мне, почему они нас так не любят? — спросил литератор, вгрызаясь в бутерброд. Поймав мой удивленный взгляд, уточнил. — Крестьяне не любят.
— А с чего вы взяли? — спросил я, хотя и догадывался, за что русские крестьяне не любят интеллигенцию.
— У меня есть имение в Елецком уезде. Вернее — было, — уточнил мой собеседник. — Впрочем, это не дворянское имение — предки мои из купцов, а клочок земли, десятин в двадцать, где у меня разбит яблоневый сад, немного пашни и дом, что я выстроил на собственные гонорары накануне переворота.
— О, значит вы были преуспевающим писателем, — с одобрением заметил я, пытаясь понять — с кем же я имею дело? Как на грех, ни одного автора с именем Михаил Михайлович вспомнить не мог, а спрашивать фамилию было неловко.
— Писателем я был средней руки, до Розанова или Ремезова, не говоря уже об Антоне Павловиче или Алексее Максимовиче мне далеко, но печатался исправно, деньги водились, — с горделивой небрежностью ответил литератор. — Но у меня и потребностей меньше. На бегах не играл, любовниц не содержал, да имений в Ялте не покупал. Как я уже говорил, был у меня сад, и дом в Орловской губернии. Я никого не эксплуатировал, сам пахал. Но грянуло лето семнадцатого, мальчишки начали пасти лошадей на моих клеверах, мужики повалили рубить мой лес, а бабы просто заходили во двор, и воровали дрова. Самогон-то в каждом дворе гонят, а где дрова взять?
— Получается, не такой и клочок, если у вас и собственный лес был, и луга с клевером, — перебил я писателя.
— Луга и лес не только мои, но и братьев, — отмахнулся писатель. — А лично у меня только двадцать десятин земли.
В Череповецкой губернии, из-за неплодородной земли, двадцать десятин это и вправду немного, но в Орловской, с ее черноземом, это круто.
Некоторое время мы молчали, прислушиваясь к стуку вагонных колес, к громким голосам соседей и перестуку ложек о металлические тарелки. Вроде, никто нас не слушает, но рисковать мне не хотелось. Кто знает, не подсадили ли ко не питерские коллеги наседку? Я бы подсадил. Поинтересовался у писателя: