Мои сестры в бересте

Словом, Шмель был интересным человеком и, что для Ленки было особенно значимо, многое умел делать руками. Даром, что работал большей частью по стройке, Шмель был аккуратен, и его руки были ухоженными, развитыми, как у художника. На них приятно было смотреть, к ним было приятно прикасаться. То, что он и впрямь хорошо рисует, выяснилось случайно: как-то раз Ленка при нем потела над конспектом, а он, отложив в сторону мобильник, взял лист бумаги и принялся рисовать. Ленка посмотрела и ахнула: за какие-нибудь пятнадцать минут Шмель простым карандашом набросал развернутую батальную сцену: войско шло на войско, скрестив пики – головы к головам, щиты к щитам, авангард, фланги, резерв – все как надо, а кажется, чепуха, ничего сложного, кружочки да черточки. Ракурс он взял сверху и немного сбоку, но главное – поразительная четкость изображения и точность в деталях, как на профессиональной книжной иллюстрации. Потом она уже сама просила его изобразить что-нибудь, и он не отказывал: мог за минуту вытащить из небытия на салфетку или тетрадный лист смешного пузатого дракончика, или лошадь, или цветущую ветку сакуры на фоне пагоды. Все нарисованное им было живое, легкое и доброе, как сам Шмель.

Даже почерк у него был легкий, летящий, тяготеющий к диагоналям и косым чертам в дробях. Готовил он не в пример лучше Ленки, а на кулинарные эксперименты, которыми она пыталась его если не удивить, то растрогать, добродушно-скептически хмыкал. Один раз, на первых порах знакомства, она заранее к его приходу напекла творожного печенья с корицей и выложила в вазочку с горкой, а Шмель выпил кофе и даже не притронулся. Так и выхлебал вхолостую перед полной вазочкой, от которой по всей квартире плыл шлейф соблазнительных ароматов. А она постеснялась напрямую предложить. Позже поняла: гордый нрав Шмеля не позволял ему есть в гостях, даже там, где его ждут и любят. Он и подарки не любил – особенно на день рождения, когда не мог ничего подарить в ответ. Ничего не отдал – значит, ничего не взял. Это было его кредо.

А еще с ним всегда было как на лыжах с горки. Ленку махом выбрасывало в другое измерение, где не существовало общепринятых ориентиров – рутины, дедлайнов, набивших оскомину сетевых новостей. И даже бытовуха начинала играть другими красками, когда он делал что-то по хозяйству, например, принимался готовить или как-то раз помогал ей с ремонтом в комнате. Шмель на удивление легко вписывался в любое дело, если ему было интересно – в противовес, «неинтересно» от него звучало приговором и не подлежало обжалованию.

Когда Ленка вспоминала о нем, у нее перехватывало дыхание, но лицо она запомнить не могла как ни старалась: Шмель не оставлял следов и ненадолго отпечатывался в памяти, только если они виделись несколько дней подряд. Может, поэтому он игнорил соцсети, хотя был у него какой-то древний «мертвый» журнал с короткими заметками, весь вычитанный Ленкой на заре знакомства. Был еще заброшенный аккаунт в фейсбуке, не обновлявшийся последние года два. Шмель терпеть не мог англицизмы: он называл чизкейк «модернизированная ватрушка» и презрительно фыркал при виде вывески какого-нибудь Кофе Хауза: «Какой, растудыть в качель, Кофе Хауз, почему не назвать по-человечески: Кофейный Дом?»

Шмель спокойно, без фанатизма любил весь мир и при этом не ждал от него взаимности. По этой причине он не страдал от неоправдавшихся надежд, как все остальные, кого знала Ленка. Он понимал любовь только так, и Ленка устала ждать от него какого-то особенного отношения, душевного трепета, что ли, отмежевания от мира вдвоем. В ласке не отказывает, вздыхала она, и на том спасибо. На вкус он был колючий и соленый, как будто наелся фисташек, и во рту у него казалось слишком тесно, словно он не хотел пускать дальше, не хотел влажных нежностей, привычных, обкатанных веками ритуалов, призванных сближать людей. «Ну и что изменилось?» – с мягкой насмешкой спросил он, когда Ленка, отчаявшись от бесплодных двухнедельных гуляний и не без воздействия купленного для храбрости вина, сама первая поцеловала его. И правда, что?…

С момента знакомства со Шмелем Ленка жила то на подъеме эйфории, то в тягучей, беспросветной тоске ожидания. Без него заедала скука и почти ничего не радовало.

Последние трое суток он не выходил на связь, и Ленкино настроение со свистом сваливалось в штопор. В пятницу мельком отметился в вацапе: «Готовлю у соседки, бабушка тут одна живет, мать помочь попросила», – и Ленка, раздосадованная, что у него опять нет на нее времени, не нашла ничего умнее, как съязвить: «Ну и ладно, я тут тоже не воробьям фигушки показываю». Он тут же замолчал, и Ленка больше не осмелилась его тревожить. Вместо этого она с яростным жаром взялась за дела и переделала все за день. На следующий вытащила Асю гулять на Елагин, но несмотря на по-предвесеннему ясный день, не почувствовала ничего, кроме острой тоски, еще более безнадежной от яркого солнца. Дома все валилось из рук. Не хотелось ни читать, ни слушать музыку, ни высовывать нос на улицу. В интернете было как в заплеванном тамбуре. «Неинтересно», – подумала она и грустно усмехнулась.

Еще через день с утра густо завьюжило, небо обложило плотными ватными облаками, и улица приобрела вид больничной палаты. Ленка почти не ела, кропала экспликацию к «Без вины виноватым», вздыхала, глушила кофе, для разнообразия сдабривая его то корицей, то мускатным орехом, кардамоном и даже перцем, разбирала имя Шмеля по слогам и перекатывала на языке.

Имя было самое обычное, неброское, липнущее к языку, как снег.

Телефон не просто запел, а нежно и призывно задрожал, когда это имя высветилось на экране. Ленка схватила трубку. Задышала размеренно, унимая сорвавшееся в галоп сердце.

– Приветствую, – Шмель словно говорил на обертонах: его голос звучал низко, и в то же время в нем слышались высокие ноты, как посвисты ветра.

– Привет, – выдохнула она, судорожно стискивая телефон.

– У меня планшет твой лежит, не нужен в ближайшее время? Я тут уехать собираюсь…

– Ты уезжаешь? – в сердце кольнуло разочарование. – Куда, если не секрет?

– Да тут… в одно место, по работе.

Работа была негласным табу: Шмель неохотно распространялся, чем зарабатывает. «Стучим, поколачиваем, так, по мелочи», – после прямого вопроса он обычно скороговоркой сворачивал разговор, и Ленка, уважая его желания, не заступала на его территорию.

– И что, опять бессрочно? – она постаралась придать голосу веселого скепсиса.

– Не знаю, может, на пару недель.

Пара недель. Трехзначное число часов. Маленькая вечность.

– Ладно, забирай, – она уже говорила спокойно, как ни в чем не бывало. Как будто расстались только вчера. Как будто он сидит тут, рядом, и можно провести ладонью по волосам, по прохладной щеке – слегка шелушащейся от зимней сухости, приперченной вчерашней небритостью. Поймать за уголок лукавую добрую усмешку, прочертить пальцем вдоль темной брови.

– Верни только сразу как приедешь, ладно? У меня там презентация, – соврала она на автопилоте. – Как раз через две-три недели понадобится.

– Я понял, – он подышал в трубку. – Как сама?

Ленка внутренне усмехнулась. Лучше всех, и все завидуют. Да пошло оно все.

– Скучаю, – сказала она честно, зная, что потом будет проклинать себя на все лады. Помолчала и брякнула еще глупее: – Думаю о тебе все время.

Он хмыкнул в трубку.

– Барышня заскучали. Та я сам скучный, как сапог.

– Нет, – твердо сказала Ленка, усилием воли гася мгновенный приступ нежности от его мягкого «та». И даже головой замотала, как будто он сейчас мог ее видеть. – С тобой вообще скучно не бывает. Ты…

– Ладно, мне пора. Сейчас выходить уже.

И вышел из Ленкиной реальности как из автобуса.

В универ народ с дистанта подтянулся с видимыми потерями: добрая половина еще по инерции праздновала лоботряса. У Асиной группы первой пары по вторникам не было, а родная группа Ленку не вдохновляла. Честь нам и слава, безразлично думала она при виде прозрачных лиц самых стойких. Лет через десять одной лишь вампирской бледностью после двухмесячного марафона за компом не отделаешься. Как знать, может мы и в старости будем до пролежней сидеть перед экраном…