Женский роман

— Не видел, нужен мне твой блокнот! — ворчал дед. — О чем ты только думаешь?

Думала она о том, как бы не разрыдаться прямо сейчас. Потому что, если начнет, то уже не остановится. А у нее в четыре автобус до Винницы. А оттуда маршрутка до Новой Ушицы. Самая последняя. Надо успеть. И так приедет поздней ночью.

Она сбегала. По-настоящему сбегала, как героиня дурацкой мелодрамы. Потому что не представляла себе, как посмотрит в глаза Максиму, если тот вообще захочет ее видеть. Да, она не виновата… Не виновата! Но что это меняет?

— Ладно, если найдешь, вышлешь почтой. Он важный, — пробормотала Мара. — Я там работу попробую найти. В Ушице несколько школ. Не думаю, что у них есть хорошие специалисты французского.

Петр Данилович молча кивнул. Он смотрел на Марину и вспоминал свою дочь, Валентину, уж который год торчащую в Португалии. Вся жизнь у нее оказалась изломанной только лишь потому, что влюбилась она однажды в такого же, как этот Максим. Тот тоже ездил на какой-то иномарке, занимал немаленький пост, денег особо не считал, разбирался в искусстве и литературе. Разве что на гитаре не играл. Дуреха и втюхалась в него без памяти. А родителям призналась только тогда, когда уж поздно было — месяцев через семь Маринка родилась. Вот только папаша-то будущий как узнал, что Валентина беременная, так и свинтил в неизвестном направлении. Оказалось, что и женат был глубоко, причем во второй раз, и наследников уже имеет в достаточном количестве, и без Валюхиного приплода озадачен, как наследство делить между всеми придется.

Лет через пять, правда, и на улице дочери наступил праздник. Андрей домовитый был, с руками из нужного места, Валентину любил и Маринку, как родную, принял. Но недолго продолжалась хорошая жизнь. Несчастный случай на стройке, где Андрей работал, сделал Валентину вдовой. Потыкалась она, помыкалась да и уехала за тридевять земель на заработки. Где ж иначе денег набраться? А Маринку надо было кормить, одевать-обувать, учить. Но пару лет назад дочь сообщила, что сошлась с садовником, мужичком из Беларуси, который служил с ней в одном доме. Дед только рукой махнул. И надеялся, что хотя бы у внучки все сложится.

Не сложилось.

— Дед… — вдруг позвала Марина, — ты, пожалуйста, не переживай. Я тебе позвоню сразу, когда приеду. Только новую карту куплю. И вообще, каждый день буду звонить. Я же не навсегда уезжаю. Чуть-чуть улягутся страсти, вернусь домой… Виктор Иванович решит вопрос, чтобы до большого разбирательства не дошло. А он решит — это его гимназия, не допустит…

— Не допустит… Ладно, прорвемся! — Петр Данилович притянул ее к себе и погладил по спине. — Ты уж только там того… глупостей не натвори…

— Да я уже! — горько хихикнула Мара. — Более чем достаточно.

— Вот говорил я тебе, а ты… — ласково бормотнул дед. — Ладно, собирайся, не теряй время. Пойду тебе бутербродов сделаю в дорогу, — снова сдвинув брови, сказал он и вышел на кухню.

Она все-таки расплакалась. Стоило деду уйти, как глаза защипало. Села на пол возле чемодана, притянула ноги к подбородку и тихо-тихо, чтобы он не услышал, застонала, пытаясь сдержать крик, который второй день пытался вырваться из горла. Проще было ничего не чувствовать. В каком-то угаре писать заявление по собственному желанию. Слушать нотации от директора, который потом счел нужным на ее «Я не виновата!» по-отечески похлопать по плечу и сказать: «Может быть, Марина Николаевна! Но вы допустили, что о вас можно такое болтать!»

Она могла думать только о том, что все это нужно как можно скорее прекратить. Ни о чем больше. Если бы ей сказали не заявление писать, а сразу идти с покаянием в милицию, она бы так и сделала.

Потому что вместо обиды, злости, упрямства или отчаяния на нее навалилось спасительное отупение. И единственным чувством, которое прорывалось, будто сквозь толщу воды, залившей ее уши, глаза, нос, рот и душу, был страх. Сумасшедший страх, что она потеряла Максима. И осознание того, что он не захочет о ней слышать. Больше никогда. Этот страх влек за собой боль. Боли она боялась. Знала, что та придет, но чем позже, тем лучше. Лучше к тому времени быть подальше от Киева. И уже больше ничего не знать, не слышать и не видеть.

Мара вытерла слезы, которые пролились внезапно, но облегчения не могли принести, и ногой скинула крышку чемодана. Та негромко стукнулась. И Мара закрыла глаза. Нужно идти переодеваться. До автобуса всего ничего осталось.

18. Таксист что-то плел о спорте

Таксист что-то плел о спорте. Кажется, о биатлоне, но Макс его не слушал. Ему хватало своей индивидуальной гонки. Старт ей положил Еремеенко-старший. В отличие от отца, Еремеенко-младший оказался редкостным полорогим парнокопытным. Сначала он перенес встречу со вторника на утро среды, потом еще несколько раз перезванивал, и, когда Вересов уже и не ожидал, они все же встретились вечером в одном из ресторанов Львова. Но увидев своего предполагаемого клиента, Макс понял, сколь скоропалительные выводы он сделал, и едва сдержался, чтобы не рассмеяться. Перед ним оказался невысокий, щуплый, сутуловатый молодой человек, в очках, модная и дорогая оправа которых ничуть не мешала сделать единственно верный вывод: перед Вересовым классический ботаник. Под левым глазом у ботаника был фингал, а на шее виднелись две живописные царапины. Выслушав трагическую историю Еремеенко-младшего, Макс исполнился к нему такой жалости, что готов был предоставить свои услуги со скидкой. Нельзя наживаться на блаженных. Вересов многое в своей жизни повидал, но чтобы жена наносила увечья мужу, выбивая из него исполнение супружеского долга — такое было впервые.

А вот Мара не ответила уже в который раз. Вересов чувствовал — что-то происходит. Нормально они поговорили лишь во вторник утром, перед ее уроками. Вечером она отговорилась, что устала и хочет спать. В среду утром невразумительно буркнула о том, что им надо будет серьезно поговорить. С тех пор на его звонки она не отвечала. Макс не знал, что думать.

Продолжала обижаться? Возможно…

Или причина в том, что все в ту же злополучную среду Вересову позвонили из школы Кирилла и попросили явиться к директору, как можно скорее, ничего толком не объяснив. Когда дозвонился до сына, то добился от него только сдержанного: «Вот приедешь и узнаешь».

Перезванивать Ирке не стал. Молчаливое соглашение с Кириллом пореже ставить ее в известность относительно дел друг друга действовало.

Чтобы все выяснить, Макс этой же ночью сорвался на вокзал. Билетов не оказалось.

Утром в четверг был в аэропорту. По-прежнему набирая Мару. Трубку она не брала. Уже в Киеве ее номер был недоступен…

— Приехали! — гордо заявил таксист.

Вересов кивнул, расплатился и спустя некоторое время сидел в кабинете директора гимназии.

Виктор Иванович, человек уважаемый, в почтенном возрасте, убеленный сединами, но все еще державший себя в отличной физической форме из неувядающей любви к баскетболу, обыкновенно был более чем сдержан. Однако сейчас сидел напротив родителя и вежливо интересовался, не желает ли Максим Олегович выпить кофе. Расхваливал таланты своей секретарши, которая этот кофе сварит, потом отметил успеваемость Кирилла. И, наконец, неожиданно, словно бы хотел застать его врасплох, выдал:

— Ваш сын что-нибудь рассказывал вам о своем классном руководителе?

— Что вы подразумеваете под словами «что-нибудь»? — врасплох застать не удалось. Многолетняя практика в судах давала о себе знать.

— О неформальных отношениях. О чем-то, что выходит за рамки общения учителя и ученика.

— Виктор Иванович, нельзя ли ближе к сути дела?

Директор уныло вздохнул и налил в стакан воды.

— Кирилл утверждает, что Марина Николаевна Стрельникова… эммм… неким образом преследовала его с сексуальными домогательствами.

Вряд ли Виктор Иванович заметил паузу, допущенную Максом. Пока директор пил, Вересов невозмутимо спросил: