Фрэджилити

Ну да ладно, хватит слез и причитаний. Тебе, да и мне, наверное, неплохо было бы понять, в чем, собственно, дело. Наверное, для начала стоит представиться. Я – Дементьев Геннадий Петрович, мне 54 года. Видимо, возраст этот окончательный – что ж, не так уж мало и пожил.

Несколько дней назад не стало моей жены. Ее звали Настей. Теперь мне кажется, что это имя – самое замечательное на свете.

Она умерла. Выбросилась с балкона. Самоубийство. Так считает милиция. Так говорят их врачи. Как их там, судмедэксперты, патологоанатомы… Не имеет значения, кто они. Официального расследования не будет. Милиция умыла руки. С глаз долой. И так дел хватает. Никто не усомнился, доказательств для возбуждения дела не нашли.

А я не верю их заключениям.

Настю убили. Я уверен. У меня тоже нет доказательств, но они появятся. Я лучше кого бы то ни было знаю свою жену. Знал. Да, нам было нелегко – несколько лет тому назад мы похоронили единственного сына, после чего я сильно пил, потерял работу. Но все же мы выдержали, смогли вернуть нашу жизнь обратно на рельсы. Потому что мы держались друг за друга – в этом был единственный выход. Конечно, эта жизнь уже не могла сравниться с той, которая была, пока был жив Женька. И все же она еще теплилась, мы существовали друг для друга. Настя знала это и понимала, чем станет ее гибель для меня. Она не ушла бы вот так, средь бела дня. Тот, кто попытался обставить происшедшее как самоубийство, просчитался. Не нужно никаких экспертиз. Мне это понятно, вот и всё.

Настя была моей жизнью. Я понял это, когда ее не стало. Я мог не говорить ей об этом месяцами, годами. Я мог вести себя, как последний скот с ней. Я часто был несправедлив, я был глуп, ревнив. Но после того, как мы потеряли Женьку, она стала главным смыслом моей жизни. Единственным действующим лицом. Единственным родным лицом. Не представляешь, старик, как больно мне писать об этом и знать, что я не смогу уже ей об этом сказать. Теперь, когда у меня нет ее, мне незачем и продолжать. Осталось последнее – собрать остаток сил и найти его. Найти виновника двух смертей – ее и моей.

12 декабря.

Живу у двоюродного брата. Сам он взял отпуск и уехал в деревню, там дом у него. Золотой человек, понял меня без слов. Меня не надо успокаивать, не надо опекать. Меня нельзя понять до конца, мне уже ничем не помочь, меня больше нечем утешить. Я дошел до черты. Оставьте меня в покое – я знаю, что надо делать. Только бы воли немного, чтобы продержаться.

Тяжело. Наверное, хорошо, что я стал записывать свои ощущения, это помогает освободиться хотя бы от небольшой части той боли, которая скопилась во мне. Хочется напиться – уйти в беспробудный, окончательный запой. Забыть все. Когда я был молодым, казалось, что я могу выдержать что угодно. Так всегда кажется до тех пор, пока настоящая беда не приходит в дом. Нельзя забыть. Нельзя скрыться. Сдерживаю себя и стараюсь сосредоточиться на том, что мне предстоит сделать. Если отказаться от воспоминаний, то думать больше и не о чем. Так даже легче.

Настю обнаружили прохожие в 11.10. Ни одного свидетеля ее смерти не нашли. Соседей по лестничной клетке не было дома. Это был будний день, большинство людей – на работе, а детей – в школах. Было холодно для прогулок с целью «подышать свежим воздухом» и сидений на скамейке у подъезда. Наш балкон выходит на безлюдную улицу. Ее крика, если он и был, никто не услышал. Просто тело в домашнем халате. Просто лужа крови на снегу. Просто секунды полета с балкона пятого этажа. И ни одного свидетеля трагедии, вычеркнувшей моего главного человека из этого мира.

Читаю и не верю ни единому слову. Вся эта геометрическая или как там ее простота не укладывается у меня в голове. И, тем не менее, именно так, со слов представителей органов правопорядка, обстоит дело. «Классическое самоубийство» – было брошено мне в лицо. Следующий. Хотелось дать в морду этому господину в форме, просто так – проявить «классическую негативную реакцию» на бюрократию и высокомерие. Стерпел. Наверное, привык терпеть. Один так один. Сам так сам.

Вопросы. Их много. Что она делала дома в такое время? Отпустили с работы, говорят, плохо себя почувствовала. Да, это возможно. У Насти было слабое сердце. Женщина потеряла сына, это не могло не сказаться на ее здоровье. Два раза на моей памяти ей становилось плохо, вызывали неотложку. На работе с ней такого не происходило, но кто знает, все могло случиться. Ее отпустили домой без десяти 11. До дома минут семь ходьбы, значит около 11 утра она была дома. Десять минут… Что происходило? И происходило ли? Почему не сообщила мне, Настя? Она редко звонила мне на работу. Только если забывала купить что-то. Или договориться о поездке на кладбище – к Женьке. Не хотела волновать? Да, это похоже на нее. Не хотела неприятностей у меня на работе – я мог бы наломать дров, если бы меня не захотели отпустить к ней. Наверное, она была более сильной, более мужественной, более выдержанной, чем я. Поэтому старалась справляться со своими проблемами сама, без необходимости не вмешивая меня – более эмоционального и вспыльчивого.

Накануне вечером все было нормально. Я пришел домой около 19.30 – как обычно по средам, после института у меня был урок в школе. Технический труд, не нужный ни детям, ни руководству школы. Равно как и производственное обучение, которым я занимаюсь в институте, каждый раз беспокоясь за ребят, которых приходится заставлять работать на затертых временем и «умелыми руками» станках.

Настя готовила ужин. Курица в духовке, картошка на сковороде – как обычно, к моему приходу почти все было готово.

Малозначащие фразы. «Как дела? – Все нормально». Будними вечерами ни ей, ни мне не хотелось затевать долгие разговоры. Она не выглядела ни расстроенной, ни растерянной. Обычное чуть усталое лицо без улыбки. Завершение рядового трудового дня. После еды она отправилась в большую комнату смотреть сериал, я помыл посуду, потом решил, наконец, починить текший кран – как раз захватил с работы кусок резины для прокладки…

Стоп.

Слезы. Точно, я видел слезы в ее глазах, когда шел за инструментами. Но не придал им значения. Решил, что это реакция на «мексиканские страдания», со многими женщинами такое случается, на том эти сериалы и стоят. У моей Насти тоже бывали приступы сентиментальности, поэтому я не стал допытываться.

А теперь? В чем была причина этих слез? Видела ли она, что происходит на экране? Или думала в тот момент совсем о другом? Может быть, о том, что через несколько часов стало причиной ее гибели? У меня снова нет ответа. Да, этот эпизод мог бы быть моментом истины, если бы я спросил. Она могла бы рассказать мне что-то новое из того, что с ней происходило.

Но могла бы и не рассказать. Могло и не быть ничего. Всего лишь тень прожитых лет, пережитых бед на фоне южноамериканских красот.

Когда мы ложились спать, все снова было в порядке. Бигуди, крем для лица, ночная рубашка, книга Маргарет Митчелл, «Я гашу свет. Спокойной ночи»… Тот же спокойный голос, ясные синие глаза, легкая улыбка во время чтения… Все это повторялось в точности почти каждый вечер. И всего этого больше никогда не будет… Как не будет и утра следующего дня. Аккуратной челки, делового костюма, серьезного, но доброго лица, прощания до вечера… И глаз, которые смотрят тепло и уверенно… Но видят меня в последний раз.

Пожалуй, хватит на сегодня. Уже мои собственные слезы текут по щекам, и мне приходится делать большие паузы перед тем, как написать еще что-то.

13 декабря.

Подолгу стою перед окном и смотрю на улицу. Но не вижу почти ничего из того, что происходит снаружи. Кружащийся снег, грохочущие машины, спешащие куда-то люди… Всего этого больше нет, не существует для меня. Темно и холодно. Вот все, что я чувствую, вне зависимости от того, где нахожусь – здесь или там, в толпе или в этой прокуренной комнате.