Однажды ты пожалеешь

Когда мы разбежались, она нудила: вот видишь! Что у вас было? Не ври мне!.. Сто раз ей повторила: ничего! Бесполезно. Успокоилась она только, когда притащила меня к гинекологу, и та её заверила, что я… в общем, ни разу ни с кем. Терпеть не могу слово девственница, дурацкое слово, высокопарное и нафталиновое. Но в материном стиле. За тот унизительный осмотр я с ней две недели не разговаривала, и она даже не понимала. Отец понимал, а она нет. Говорила ему: а что такого?

А уж как она сходила с ума с этим «синим китом»! Заставила снести свой акк в контакте, потом вообще решила, наверное, чего морочиться? И запретила интернет. В школе почти на каждой перемене к нам в класс поднималась. Встанет порой в дверях, постоит, посмотрит. И никак ей не объяснишь, что она позорит меня перед одноклассниками. Что если б я даже захотела что-нибудь такое учинить, то вряд ли стала бы это делать при всех, между уроками. Дома в тот период тоже гайки закрутила не по-детски. Не позволяла закрываться на защелку в ванной, а в мою комнату дверь вообще всегда должна была быть нараспашку. Я бесилась страшно, даже мысль удрать из дома приходила на ум. Не знаю, чем бы закончился этот дурдом, но вмешался отец. Обычно он её заскоки принимал спокойно, потворствовал ей во всём, но тут твердо встал на мою сторону. Сказал ей: «Ты или сломаешь Дашку, или испортишь в конец отношения. А я не хочу потерять дочь». Мать, конечно, спорила с ним, но уступила. Ослабила немного вожжи.

Господи, хоть бы они помирились! Пожалуйста!

– Мам, ты чего так сидишь? – попробовала я её растормошить.

Мама сидела на диване, сунув между коленями ладони, и тупо смотрела в телевизор. Выключенный.

– Да так, – наконец отмерла она. – А сколько времени? Почти двенадцать? Ой как поздно… Спать давно пора. Завтра же линейка.

Она начала суетиться, расстилать диван. Я тоже отправилась спать, хотя подозревала, что черта с два усну.

Так и получилось. Больше часа я ворочалась в кровати, потом решила –потихоньку проберусь на кухню, попью, а, может, и перекушу что-нибудь. Шла я на цыпочках, чтобы мать не разбудить, но, как оказалось, она тоже не спала. Болтала с кем-то по телефону. Сначала я подумала, что с отцом. А с кем ещё? В такой час!

Наверняка отношения выясняли – она вон всхлипывала через слово. Я слышала сквозь неплотно затворенную дверь, как она шмыгала носом, и уж было хотела влезть в разговор родителей, внести свою лепту в их примирение.

Но потом мать отчетливо произнесла:

– Нет, Марин, это конец.

Я остолбенела. Замерла, потрясенная. Марина? Какая такая Марина? Кто это? Но не это главное. Что значит – конец? Чему конец?

Я ничего толком не поняла, но смутная тревога, терзавшая меня весь день, стремительно нарастала, превращаясь в панику. Откуда-то я знала, была почти на сто процентов уверена, что мать говорила про отца, про нашу семью.

Я не могла пошевельнуться, не могла выдохнуть, стояла, прильнув к стене возле двери и напряженно слушала. С одной стороны, меня мучило любопытство – нестерпимо хотелось узнать, что у родителей творится. А с другой – отчаянно боялась. Подозревала, видимо, что эта правда мне не понравится.

– Марин, нет, ничего не наладится. Нечему уже налаживаться. Ваня не простит, не сможет… Он сам сказал… Нет, не просто так сказал, не сгоряча. Ты его не видела… Всё серьезно…

Снова всхлипы. Чего отец ей не сможет простить? Что она такого могла сделать? Не могу даже представить.

– Он ведь так верил мне… Это его попросту убило… Сказал, что все оставит нам, а сам уйдет… Не может он тут с нами, со мной, с Дашей… Я сама виновата, знаю. Надо было давно все ему рассказать. Даже если бы он тогда меня не понял, то все равно сейчас всё было бы не так ужасно. Но я струсила. Я ему и про… ну, про изнасилование долго не могла признаться, потом уже, спустя год или два… Ну а про то, что Даша не от него, а от какой-то мрази, чье имя я даже не знаю… у меня язык не поворачивался… И Ванька тогда так радовался, что станет отцом. Не смогла я… А потом сама поверила. Заставила себя забыть тот кошмар. Внушила себе, что Ваня и есть Дашкин отец. Ну кому нужна была эта правда? Для чего? Чтобы все разрушить? Мы ведь были счастливы…

Я слушала обрывочные фразы матери и не верила своим ушам. Нет, это не может быть правдой! Это какой-то бред, безумие, тупой розыгрыш. Мой отец мне не отец? Ну чушь же! Но внутри, под ребрами рос ледяной ком. Огромный и тяжелый он давил изнутри, не давал дышать, не давал двигаться.

– Я пыталась, Марин, пыталась все ему объяснить… Нет, он не понял и не простил. Так и сказал, что, наверное, и хотел бы простить, но не может. Никак. Нет, не того, что Даша не его, а того, что я от него это скрыла. Ложь не может простить, понимаешь? Я ему столько лет, говорит, врала. Вся наша жизнь, говорит, вообще всё было сплошной ложью… Сейчас он на работе. Но завтра, сказал, вернется со смены, соберет свои вещи и уйдет… навсегда…

Мне хотелось кричать от отчаяния, но из горла вырвался лишь хриплый, едва слышный стон. Я не хочу, чтобы отец уходил! Мне плевать, что там наговорила мать, он – мой отец и точка. Я его не отпущу.

– Да как узнал? Случайно узнал. У Вани с весны проблемы начались… ну, по мужской части. Он всё тянул-тянул. Я ж его и уговорила пойти обследоваться. Вот так он и узнал, что не может иметь детей… Нет, Марин, и раньше не мог. Ваня, оказывается, ещё в детстве чем-то таким переболел… свинкой, что ли. С осложнениями. Вот из-за этого всё… ну, бесплодие…

Мать снова разрыдалась, и я поймала себя на том, что тоже стою и реву. Молча, без единого звука. Просто слезы катятся ручьем, а я подбираю их рукавом ночной рубашки.

– Я не знаю, Марин, что теперь будет. Не знаю, как буду без Вани. Не знаю, как на работу ходить, как вообще без него жить. Не знаю, как Дашка… что ей сказать, она же так любит отца. А еще боюсь. Сплетен боюсь. Все ведь обсуждать будут наш развод. Пальцем показывать, мусолить. Ты же знаешь наш Зареченск. Марин, ну какая врачебная тайна? Там Солопов, помнишь же его? Он теперь врач. Это он Ваню на обследование отправил, и конечно, он в курсе, и его медсестра тоже, и, наверное, не только они. Это у вас там конфиденциальность, а в нашей дыре живешь как на ладони. Ничего утаить невозможно. Все друг про друга всё знают…

Привалившись спиной к стене, я стояла, не в силах сдвинуться с места. Шок, который буквально оглушил меня в первый момент, немного отпустил. Но теперь меня накрыло осознание того, что произошло, и того, что ещё произойдет. И ощущение было такое, что в одночасье я лишилась всего, даже себя самой…

Мать ещё о чем-то говорила с этой неведомой Мариной, но я больше не слушала. На негнущихся ногах поплелась в свою комнату.

Всю ночь я пролежала без сна. Смотрела в темный потолок, на котором играли блики фонарей и тени спутанных тополиных веток, и думала, думала. Кто такая Марина – я вспомнила. Мамина подруга, с которой они вместе учились в школе, затем – в институте, а потом между ними произошло что-то плохое, и их дорожки разошлись. Кажется, то плохое как раз и связано с тем, что над ними надругались.

Подробностей я никаких не знаю. Эта тема в нашей семье – табу. Лишь года три назад, когда мать не отпускала меня в поход со знакомыми парнями, обмолвилась, типа, их с подругой обманули тоже на вид вполне приличные и надежные люди, куда-то заманили, ну а затем всё остальное... Тогда, помню, её слова меня здорово шокировали. Я давай допытываться: как, где, когда? Но мать сразу замкнулась, больше ни слова не сказала и вообще заплакала, чем очень напугала меня. Папа тоже знал про ту давнюю историю и тоже лишь в общих чертах.

А пару лет назад мамины одноклассники решили устроить встречу выпускников. Мать сначала хотела пойти, но как только отец сообщил, что приехала Марина, сразу передумала. Ну и не пошла. Краем уха я слышала, как мать сказала отцу, что не может простить подругу «за тот случай».

Но, видимо, смогла, если вон среди ночи с ней откровенничает. Впрочем, плевать на эту подругу. А вот всё остальное – кошмар, от которого в груди болело так сильно, словно там всё ножом изрезали.