Страница 57 из 123
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ. У последнего порога. I
Нина попыталась покончить с собой на пятый день после нашего возвращения. В коммуне её и раньше-то недолюбливали и побаивались, и даже спецкурсанты, вынужденные постоянно общаться с ней в «особом корпусе» предпочитали держаться от «упырицы» подальше. Разумеется, всё происходившее на «объекте» попадало в категорию «совершено секретно», и у каждого из нас перед возвращением в коммуну отобрали на этот счёт новые подписки о неразглашении — но шила в мешке не утаишь. Коммунары не могли не заметить откровенный страх и ненависть, с которым «коллеги» относились теперь к Нине — и охотно следовали их примеру.
По возвращении Гоппиус объявил, что на некоторое время покинет коммуну — Барченко исчез ещё раньше, прихватив с собой Митю Карася и, как я подозревал,
Сам он ничего не смог бы сделать — случайно или осознанно, но Нина, для того, чтобы вдеть шею в петлю, залезла не на табурет, а на стол — который и опрокинула, шагнув с его края навстречу смерти. Марку схватил бьющееся, извивающееся тело за ноги и кое-как приподнял — причём девушка не делала попыток ухватиться за сдавившую гортань, поскольку заранее с какой-то дьявольской предусмотрительностью стянула себе руки тонким кожаным пояском. Долго это продолжаться не могло, выпустить ноги Нины Марк боялся, удавка на шее с каждой конвульсией затягивалась туже — и всё закончилось бы печально, если бы на крик Марка о помощи не прибежал я. Лицо Нины к тому моменту уже даже не посинело — почернело, спасла моя привычка носить с собой нож. С порога оценив ситуацию, я поставил стул, взлетел на него и в три взмаха перерезал верёвку. Марк вместе с «удавленницей» полетел на пол, не удержавшись на ногах, но тут же вскочил и стал сначала пальцами, а потом и зубами распускать затянувшийся за ухом узел.
Мы отнесли Нину в медчасть, на попечение доктора Василия Игнатьевичя и новой медсестрички Сонечке — добрейшая Галина Петровна ушла из коммуны ещё осенью. Под их наблюдением Нина и провела следующие три дня — одна, потому что во всей коммуне не нашлось человека, который бы пришёл навестить её в этот не самый светлый момент жизни. Выяснилось заодно, что у Нины, в отличие от остальных спецкурсантов, не было персональной опекунши-«психологини». То есть она была — поначалу, когда нас только отобрали для занятий в «особом корпусе» — но после двух-трёх сеансов наотрез отказалась от подопечной. Когда же Гоппиус надавил на неё, взывая к пролетарской сознательности и служебному долгу — женщина устроила истерику и покинула коммуну.
К моему стыду, я тоже предпочёл забыть о Нине, и вспомнил, только когда из Харькова приехал санитарный пикап с красным крестом, и её увезли — как заговорщицким шёпотом сообщила мне Сонечка, прямиком на вокзал и дальше, в Москву. Должен признаться, что я (и, скорее всего, не я один) вздохнул с облегчением, когда пикап вырулил за ворота с вывеской «Детская трудовая колония имени тов. Ягоды». Но сверлил где-то в глубине сознания червячок — это прощание не навсегда, и нам ещё предстоит встретиться.
Но, как бы там не обернулось с Ниной (неважно, назавтра в, или когда-нибудь потом) жить по-прежнему я уже не смогу. Оставаясь формально воспитанником коммуны, я уже не считал себя таковым. И ладно бы, только я — в конце концов, изначально слишком отличался от остальных — но ту же мысль я с некоторых пор ловлю ловил во взгляде Марка, Татьяны, пирокинетика Егора и прочих спецкурсантов. Да и для вчерашних наших товарищей по коммуне это тоже не осталось не замеченным. Нет, мы по-прежнему здороваемся, по-прежнему приветствуем дежкома и прочих «официальных лиц» коммуны, вскидывая руку в салюте (жест, знакомый мне по пионерскому детству, прошедшему в середине семидесятых), но «своими в доску» быть перестали. Хотя настороженности или неприязни, как в случае с Ниной, это не вызывает — во всяком случае, я ничего подобного не замечал.
Когда я поделился своими наблюдениями с Еленой (теперь мы встречались ежедневно), она нисколько не удивилась. «Ты не отдаёшь себе отчёта, насколько вы изменились — сказала она. — Даже внешне стали другими, я уж не говорю про поведение. Не то, чтобы остальные коммунары вас боялись — просто в природе человеческой заложена потребность держаться подальше от непонятного и, тем более, необъяснимого. А тут ещё, возможно, примешивается зависть: вам ведь досталось то, чем обделены все они — способности, благодаря которым вы, вместо того, чтобы вкалывать в цехах, а готовитесь к чему-то секретному, но наверняка захватывающему и очень важному. Если что меня и удивляет, так это то, что большинство ваших товарищей предпочли вернуться в отрядные спальни, и только вы с Марком остались в «особом корпусе». Я-то полагала, что спецкурсанты образуют замкнутую группу и будут держаться особняком. Видимо, недооценила силу комсомольского воспитания и коммунарских традиций — они держат ребяткрепче, чем можно было предположить…»
Не со всем в этом профессиональном анализе (психолог, как-никак, приставленный специально для наблюдения за нашим дружным коллективом!) я согласился, хотя кое в чём Елена была права. А когда поделился этими соображениями с Марком, тот подтвердил: да, и ему приходили в голову подобные мысли. И ведь ничего не сделать: разбитую чашку не склеишь, можно сколько угодно делать вид, что ничего не произошло, но обманешь этим только самого себя. Да и то — до первого завистливого взгляда, который ощутишь всей спиной и непроизвольно ускоришь шаг…