Страница 33 из 123
— Что, Мироныч, идём норвежцев гонять? — спросил матрос. Имя его было Григорий, но соседи по кубрику обычно обращались к нему «Гришка». Круглая рязанская физиономия матроса была так густо усыпана веснушками, что они, казалось, делали немного ярче тёмный полярный день, много месяцев висящий над городом Романов-на-Мурмане, в семнадцатом году переименованный по распоряжению революционных властей в Мурманск.
Трюмный машинист Мироныч, служивший на «Таймыре» при всех властях, упрямо продолжал именовать город на старый манер, всякий раз вызывая праведный гнев судового помполита и смешки матросов — особенно тех, что пришли с недавним призывом. Таких, однако, было немного — во флот, тем более, в Морпогранохрану, входившую в структуру ОГПУ, брали только проверенных, политически грамотных. И любого другого на месте Мироныча давно бы уже привлекли по статье «контрреволюционная агитация» за ослиное его упрямство, но тут коса в виде комиссарской принципиальности и верности пролетарскому долгу нашла на камень. В его роли выступил капитан «Таймыра», осознающий свою ответственность за то, чтобы судно выходило, когда это нужно, из порта — и делало это своим ходом. Обеспечить сей хлопотный процесс из всего наличного плавсостава мог один единственный человек — именно этот самый машинист Мироныч, знавший механизмы ледокола как крот собственную нору. За что ему прощали и «Романов-на-Муроме», и постоянное нахождение под хмельком и упорное нежелание надевать форму. Казалось, окружающие перестали воспринимать Мироныча, как живого человека, а относились к нему, как к важной части судна — неказистой, изношенной, порой доставляющей мелкие неудобства проблемной, но жизненно необходимой для нормальной работы целого.
— А и погоняем! — ответил машинист рыжему Гришке. И их, и англичан, ежели придётся — а то взяли, понимаешь, манеру браконьерствовать в наших водах! Не-ет, шалите, не пройдёт у вас этот паскудный номер — раньше не проходил, и теперь не пройдёт!
— А я слышал, будто англичане года три назад присылали в наши воды миноносец, своих браконьеров защищать. — влез в разговор другой матрос, чернявый, малорослый, весь какой-то узловатый, будто скрученный из тросов. — Скажи, Мироныч, если такого встретим — одолеем его, или он нас потопит?
— Ежели миной под мидель долбанёт, тогда, известное дело, потопит. — рассудительно сказал машинист. — Только напомни, Семён, ты у нас где состоишь по боевому расписанию?
— Ежели миной под мидель долбанёт, тогда, известное дело, потопит. — рассудительно сказал машинист. — Только напомни, Семён, вы с Гришкой состоите у по боевому расписанию?
— Ну, у кормового орудия. — ответил матрос, которого звали Семёном. — Он заряжающим, а я подносчиком боеприпасу. А что?
— А то, что, ежели ты к пушке снаряд вовремя подашь, а Гришка энтот снаряд в ейный казённик запихнёт, как полагается — то английский миноносец свою мину пустить не успеет, потому как сам потонет. Уразумел, салага?
Дождался бравого «так точно!» от изрядно смущённого матроса и вперевалочку, как подобает морскому волку, потопал к трапу, ведущему вниз, к машине. А над рейдом раскатились ещё два гудка, на этот раз заунывно-долгие, прощальные. В ответ с пирса долетели жиденькие звуки марша, исполняемого духовым оркестром — так, согласно распоряжению капитана порта, провожали любое из судов Морпогранотряда, отправляющееся нести патрульную службу в неласковом зимнем море.