Страница 2 из 6
24 июля 1914 года. Я считаю ультиматум чудовищным и совершенно ясно вижу, что Австрия хочет войны.
26 июля. День моего рождения. Я вступаю в пятидесятый год жизни. Уже! Жаль. Я читаю свежие газеты. Никакого сомнения: нужно чудо, чтобы все уладилось. Мы отправляемся через границу, в Шарниц, ближайшую железнодорожную станцию в Тироле. Там, я думаю, можно будет что-нибудь узнать, если Австрия действительно готовит мобилизацию. Действительно, на вокзале висят уже объявления о сокращении железнодорожного сообщения для публики, с 28 июля – «первого дня мобилизации». Немедленно возвращаюсь на баварскую территорию, чтобы иметь возможность оттуда телеграфировать «Форвертсу». В тот же вечер уезжаю через Мюнхен в Берлин.
28 июля. С половины десятого заседание президиума партии, вместе с контрольной комиссией. Эберт еще не вернулся в Берлин. Вечером в Фридрихштадте большая демонстрация против войны и военных крикунов, которые весь день наводняли Унтер-ден-Линден. Наша демонстрация была внушительна, однако надолго удержать перевес над патриотическими крикунами, большей частью школьниками, ей не удалось. Полиция вела себя довольно сдержанно.
30 июля. «Берлинер локаль-анцейгер» выпустил экстренный листок следующего содержания: «Мобилизация в Германии. Решение принято в том смысле, в каком его следовало ожидать, судя по известиям последних часов. Как мы узнали, император Вильгельм только что предписал немедленную мобилизацию германской армии и германского флота. Этот шаг Германии есть вынужденный ответ на угрожающие военные приготовления России, которые, соответственно общему положению вещей, направлены против нас не меньше, чем против нашего союзника Австро-Венгрии». Этот листок был выпущен около полудня. Как только он попал в наши руки, Эберт и Браун отправились по поручению партии в Цюрих. Однако до их отъезда нам удалось доставить им на вокзал новый листок того же «Берлинер локаль-анцейгера» следующего содержания: «Грубое озорство вызвало распространение сегодня в полдень листка „Берлинер локаль-анцейгера“ с сообщением о том, что Германия объявила мобилизацию армии и флота. Мы заявляем, что сообщение это неверно». Будут ли когда-нибудь полностью раскрыты все науськивания на войну, скрывающиеся за такими выступлениями?
Позиция Социал-демократической партии в отношении войны
Первые августовские дни, посвященные политическому осознанию войны, предстанут всего живее, если я обрисую их в заметках, сделанных в то время по ночам и полностью отражающих возбуждение и отдельные впечатления от непрерывного обсуждения событий.
31 июля. Заседание президиума партии. Мы ожидали мобилизации с минуты на минуту. Еще раз обсудили все соответствующие мероприятия на всевозможные случаи, ибо считались с очень неумным поведением властей, следовательно, и с возможностью арестов.
Гаазе докладывает о последнем заседании Международного бюро в Брюсселе. Вечером повторяются патриотические манифестации. Около полудня заседание президиума партии с президиумом фракции. Ставится вопрос о созыве фракции, для занятия определенной позиции, в отношении ожидаемого внесения военных кредитов. Поддерживаемый Ледебуром, Гаазе пытается создать настроение в пользу отклонения кредитов в случае созыва рейхстага. Во избежание принятия слишком поспешного решения в том же заседании я для отсрочки окончательного решения отстаиваю созыв фракции в целом; мы не должны спешить. Во всяком случае, я хотел до созыва президиума фракции найти случай поговорить о кредитах с Фишером, Давидом и Молькенбуром. Эберт, которого я мог считать сторонником моей точки зрения, был, к сожалению, за границей. В конце концов мы сошлись на том, чтобы немедленно послать Мюллера в Брюссель, для дальнейшей поездки с Гиюсмансом в Париж и подготовки там тождественного с нашим голосования, а если нужно, то и общей декларации в рейхстаге и во французской палате депутатов. Мюллер немедленно уехал. Около полудня было объявлено так называемое «положение угрожаемости войною». Вместе с тем главнокомандующий, генерал фон Кессель, вступил, так сказать, в управление редакцией «Форвертса».
1 августа. Получено сообщение об убийстве товарища Жореса – ужасающая новость! Я немедленно составляю редакции «Юманите» сочувственную телеграмму следующего содержания: «Глубоко потрясенные, узнали мы ужасающую весть, что ваш, что наш Жорес покинул мир живых. Не могло быть более тяжелой утраты для вас, для нас всех в эту серьезную минуту. Германский пролетариат склоняется перед гением великого борца и от глубины сердца скорбит о том, что именно ныне не может оказаться на месте человек, всю жизнь боровшийся за соглашение Франции с Германией. Его дело не преходяще в истории международного социализма и человеческой культуры». Телеграмма спешно отправляется, но, вероятно, никогда не будет получена. Напряжение в Берлине достигло предельной точки; на улицах чудовищное движение. Хотят достоверных сведений. Вечером, в 6 часов, они налицо: мобилизация!
2 августа. Утром, в половине одиннадцатого, в зале заседаний президиума партий совещание с президиумом. Ледебур, как всегда, опаздывает на полчаса. Обсуждается вопрос о кредитах, так как отныне известно, что рейхстаг соберется 4 августа, Гаазе и Ледебур высказываются за отклонение кредитов, все остальные: Давид, Фишер, Молькенбур и я – за принятие. Соглашение невозможно. Для фракции в 111 человек не может быть и речи о воздержании от голосования – это признают все. Больше, чем когда-либо, ощутил я в эти минуты утрату Бебеля, с его неизменным чувством реальности. Гаазе, в качестве партийного лидера, совершал, по-моему, катастрофические ошибки. Давид говорил отлично, Молькенбур, как всегда, трезво, но с разящими доводами. Умный Фишер был так взволнован, что во время речи с ним сделался нервный шок, и он расплакался. Убедить Гаазе и Ледебура было невозможно, но казалось, они рады тому, что остались в меньшинстве. Мы условились вечером встретиться еще раз в «Форвертсе» и там обсудить оба проекта предполагаемой декларации о принятии кредитов и об их отклонении. Независимо от того, за кем окажется большинство во фракции, мы хотели в любом случае повлиять на редакцию предполагаемой декларации. После обеда, около 6 часов, Давид, Фишер, Молькенбур, Шепфлин, Вельс, Зюдекум и я встретились в саду Гера, в Целендорфе, и после нескольких часов обсуждения выработали текст декларации. Вечером, в 9 часов, в «Форвертсе» новая борьба с Гаазе и Ледебуром. Ни у кого из них текста декларации не было. У каждого было по незаконченному наброску. Мы разошлись только около полуночи. Удастся ли склонить большинство фракции к голосованию за кредиты или нет? В течение дня у меня на квартире было получено приглашение имперского канцлера фон Бетман-Гольвега на заседание 3 августа, в 12 часов утра, в канцлерском дворце.
3 августа. Рано утром, в 10 часов, заседание фракции. Гаазе докладывает о предшествующем обсуждении вопроса о кредитах. Фракция постановляет отложить заседание до моего и Гаазе возвращения от канцлера. Пробыв пять минут в зале заседаний фракции, я успокоился. Некоторые из самых радикальных наших товарищей заявили мне, что принятие кредитов для них бесспорно. Среди них был Гох.
Вильгельмштрассе, 77, исторический зал на первом этаже, выходящий окнами в сад; присутствуют: министр Дельбрюк, помощник государственного секретаря Ваншаффе, начальник государственной канцелярии, депутаты фон Вестарп, Шпан, Эрцбергер, Бланкенгорн, принц Шёнайх-Каролат, Кемпф, Вимер, Фишбек, Шульц-Бромберг, фон Моравский, Шееле, Гаазе и я. Мы беседуем непринужденно, не садясь, о законопроектах, которые должны быть приняты в связи с законом о кредитах. Около половины одиннадцатого пришел канцлер. Он выглядел очень измученным. Он пожал всем руку. У меня было такое чувство, словно мою руку он жал намеренно долго. Когда он потом сказал: «Доброе утро, господин Шейдеман», мне показалось, что он хотел дать мне понять: «Ну, теперь, я надеюсь, наша обычная грызня будет на время отложена». «Это будет зависеть от него», – подумал я. Юмор не утрачивает своих прав даже в такие серьезные минуты. Шееле принес Бетман-Гольвегу извинения за то, что явился в сером сюртуке. Канцлер сказал: «Пожалуйста» – и обратился к кому-то другому. Затем он занял место в конце стола. Направо от него сели по порядку: Дельбрюк, Шиан, я, Гаазе и т. д., по левую сторону Гетмана сидел старый Кемпф. Канцлер произнес перед нами речь, которую он на следующий день сказал в рейхстаге. Время от времени он делал замечания более или менее конфиденциального характера, спущенные им затем в рейхстаге. Чем ближе канцлер подходил к концу, тем оживленнее становились его движения, от волнения он не знал, куда девать свои длинные руки. Иногда он стучал обеими руками по столу. Зато голос его стал беззвучным, когда он говорил: «Моя совесть чиста». Мне было его искренне жаль. Я чувствовал, как тяжело ему было дать императору совет объявить мобилизацию. Я сравнивал в эти минуты Бетман-Гольвега с его предшественником Бюловом и сказал себе: «Это счастье в нашем несчастье, что не Бюлов теперь канцлер». Я внимательно следил за сменой событий в последние годы и пришел к убеждению, что к Бетман-Гольвегу были очень несправедливы и что в неправильной его оценке виновато заблуждение, в которое не раз вводила болтовня Бюлова.