Страница 60 из 74
— Земля им пухом!
— Вода, точнее.
— Гарны хлопцы были!
И снова взоры наблюдателей прикованы к казакам, пробивающимся в крепость. Некоторые несмело улыбались, вглядываясь в дымы над Доном, другие хмурились, знали, ещё ничего не решено. Осип вдруг попросил трубу у Серафима. Навел стекло на примерное место высадки рыскарей, брови собрались к переносице:
— На берегу-то их скоко!
— А сколько ещё на подходе! — Серафим невольно сжал рукоять сабли. — Не пройдут наши! Надоть подсобить.
К нему обернулся Михаил Татаринов:
— Надо-то надо. А как?
— Да как? Выйти гуртом в ворота и пробить дорожку.
— Ага, — подключился к разговору Осип, — и все там поляжем.
Серафим нервно сжимал кулаки.
— А и поляжем, так что ж?
Осип молча поднял трубу.
Словно в половодье ручейки, стремящиеся к морю, стекались вражеские силы на берег Дона. Встречать казаков собрались и пешие краснокафтанники, и конные татары, разодетые в разноцветные халаты. Расталкивая всех, к берегу пробиралась конная рать панцирных сипахов.
— И скольки же их там, тыщщи? — Какой-то казак завернул шапку на затылок.
Серафим попытался сосчитать. Но тут же бросил — турок толпилось десятки тысяч. Он бы до ночи не сосчитал и половину.
В сумеречной вечерней прохладе затухали отблески заходящего солнца. Наконец начало темнеть. Осип убрал бесполезную теперь трубу, хмурясь и низко опустив голову, проговорил:
— Ничего не сделать…
К нему метнулась женская тень. Красава выпрямилась напротив, гневно сжимая губы:
— Как "не сделать"? Что ты такое говоришь?
Подбежали ещё жёнки. Дуня Толмач, удерживая дрожь в коленях, встала рядом, раздувая ноздри. Марфа, наседая, требовательно ударила кулаком в ладонь:
— Сделайте что-нибудь…
Разом все зашумели. Осип устало вытер капельки пота на виске, ладонь медленно разгладила морщины лица. Дождался тишины:
— Вот так вот…
Красава растерянно оглянулась на казаков. Они прятали глаза.
— Миша Татаринов? Как же это? Ведь полягут!
Михаил Татаринов отвёл взгляд.
Вперёд шагнул Серафим:
— Разреши, батька, я с запорожцами попробую помочь. В спину ударим — может получиться.
Плечи Осипа поднялись глубоким вдохом и опустились:
— Только и черкасов погубишь.
Серафим закусил губу, кулак сжался и разжался.
В толпе казаков послышался голос:
— Подходят наши.
Толкаясь, все сыпанули к краю разрушенной стены, откуда открывался вид на прибрежную донскую полоску. Струги неторопливо приближались, встречая их, волновалась, покачиваясь на ветру, кромка чекана. Турки кричали, сипахи накладывали стрелы на тетивы, но не стреляли. И вдруг разом закинули луки за плечи, тут же в руках сверкнули на закатном солнце поднятые сабли.
— Порубить казаков решили, гады, — незаметно подошёл и встал позади Тимофей Лебяжья Шея.
— Или в полон взять… — Татаринов вытянулся, опершись на друга, чтобы лучше видеть.
Носы стругов уткнулись в камыши, казаки, сжимая сабли, запрыгали через борта в мелкую воду. Атаманы разом выдохнули: защитники крепости в бессильной ярости схватились за рукояти сабель, топорища; Красава прижала ладони к горящим щекам:
— Что же деется?
Дуню снова качнуло. Подруга поддержала её, не глядя — не было сил отвести глаз от разгоревшейся битвы. Губы быстробыстро зашептали молитву.
Можно было только догадываться, что происходит за турецкими спинами. Сипахи малость отступили, небольшая щель появилась в из рядах, и в толпе зашумели — росток надежды проклюнулся и… умер. Враги сомкнули ряды.
Серафим решительным шагом приблизился к атаманам:
— Как хотите, казаки, а я вывожу запорожцев.
Тимофей Яковлев с разгорающейся надеждой в глазах оглянулся на Осипа:
— А может, и верно, помогут. Ну, негоже так-то…
Осип рывками потёр ладонью потную шею, переглянулся с Татариновым. Михайло по-новому взглянул на запорожца, в глазах заблестело.
— Рискни, Серафимка. Ты навроде брат названый Лукиным. А их там трое.
Атаман рубанул воздух:
— А нехай идуть!
Серафим рванул с места, как застоялая лошадь.
В густом сумраке Муратко Тепцов распахнул ворота. Две сотни запорожцев и сотня добровольцев-донцов незамеченными выскользнули из крепости. Пороха в Азове почти не оставалось, и они отправились на вылазку только с саблями и ножами. В первом ряду задавал темп бега Серафим Иващенко. Присоединившиеся к черкасам атаманы Тимофей Яковлев и Тимофей Зимовеев отправились рядовыми казаками. Последним из крепости выскочил Михаил Татаринов. Прижимая саблю к ноге, он стремительно догонял ушедших вперёд товарищей.
Муратко обернулся навстречу:
— Не утерпел?
— Ага. А ты вообще что тут делаешь?
— И я не утерпел.
На берегу висел гвалт, раскатисто звенела сталь, толпа турок, выстроившаяся спинами к казакам, напрочь скрывала происходящее впереди. Рыскарей заметили немного раньше, чем бы они хотели. Мелкий татарин на низкорослой лошади, объезжавший толпу в надежде отыскать щёлочку, резко остановив кобылу, завизжал вдруг что было сил:
— Касака! Из крепости вышли. Эй, скорей, сюда давайте! — Он кричал по-татарски, для донцов и многих запорожцев их язык как второй родной.
Но тут и без перевода ясно — сполох поднимал.
Подняв обе руки, в каждой из которых покачивались сабли, Серафим кинул их вниз:
— Казаки, клином! — И сам рванул, удерживая собою навершие угла и твёрдо зная, что за спиной товарищи спешно занимают места в боевом строю.
Сипахи и татары, растерянно озираясь, разворачивали лошадей. Пешие янычары, человек пятьдесят, справились быстрее, крайние торопливо присели на колено, ружья вскинулись к плечам. Недружный залп скрыл ряды врагов за дымной пеленой. Серафим не видел, падают ли казаки, понятно, что в кого-то попали — с пятидесяти саженей любой мало-мальски обученный стрелок не промажет по толпе, но сейчас это было не важно.
Холодная ярость делала лица и фигуры врагов чёткими, а их движения — замедленными. Казачий клин вонзился в турецкое войско, словно пика, брошенная сильной рукой, словно раскаленное шило в кожаную подошву. Только зашипело вокруг. Полетели вражьи головы и руки, полилась жарким ливнем кровушка. А казакам всё было мало. Казалось, сама земная сила высвободилась из-под спуда, и сабли ожили, замелькали в дикой смертной пляске, полнясь тяжестью, когда опускались, и превращаясь в пушинки на взлёте. И руки не знали устали. За все обиды, перенесённые в осаждённом городе, за полегших товарищей, за неродившихся детишек, павших вместе с матерями — казачьими жёнками. За боль и страдания, за горе и унижение били станичники врагов до полного изнеможения. И за тех казаков со стругов, что ныне совсем рядом гибли в неравной битве с турками, и ни один не просил пощады, зная, что даже смертью своей помогают друзьям отстоять крепость.
Нет, не одолеть вам, бусурмане, казачьей силушки, скреплённой донским братством!
Воспользовавшись суматохой, поднявшейся во вражеском войске, неповоротливостью тяжёлой конницы турок — сипахов, казаки ещё до первой звезды прорубили коридор к своим товарищам.
Рыскари Лукина, как только поняли, что творится за спинами турок, усилили натиск. Враги совсем смешались.
Вот упали последние янычары, разделявшие две отважные рати, и атаманы, залитые с ног до головы своей и чужой кровью, кинулись друг к другу.
— Серафимка!
— Валуй, Борзята. Живы, черти!
— Кажись, покуда живы. — Борзята придерживал ладонью рану в боку.
— А что нам будет? — Растолкав товарищей, Космята занёс саблю левой рукой (правая, порезанная, висела без движения), и рядом упала голова какого-то неосторожного мужика. — Ты как пробился-то?
— Апосля поведаю. — Он оглянулся тревожно. — Надоть торопиться, пока бусурмане не оклемались.
Лукин обернулся к своим:
— Пахом, гребцов с бочонками — в середину, раненых — под руки, один шажок до куреней остался. Неужто не пробьёмся?