Любовь Лафайета

Фон был едва намечен, парадное платье с кружевами и причёска со страусовыми перьями набросаны вчерне; художница занималась тщательной прорисовкой лица и рук. Жильбер подивился тому, как удачно найдена поза: не греша против истины, мадам Виже-Лебрен умело скрывала недостатки своей модели, выводя на свет её достоинства. Большой бант, прикреплённый к лифу под самым декольте, привлекал взгляд к полной груди Марии-Антуанетты и ее безупречной формы рукам, обнажённым по локоть. Лицо было повёрнуто вполоборота, чтобы большой нос и выступающая нижняя губа — отличительная черта всех Габсбургов, — были не так заметны, зато выразительные серые глаза, пусть и не самой изящной формы, смотрели прямо на зрителя так, что тому хотелось поклониться.

Надо будет заказать Виже-Лебрен портрет Адриенны. Не сейчас, разумеется, — потом, когда она родит и оправится от родов. А может быть, лучше семейный портрет? Они вдвоем, Анастасия и Жоржик. Как, наверное, трудно рисовать детей: их ведь не заставишь стоять неподвижно по целому часу. Вот что: нужно уговорить госпожу д’Айен! Да, это будет отличный подарок для Адриенны! Она повесит портрет в их новом доме, это утишит её грусть от расставания с матерью…

— Ах, как мило! — раздался насмешливый голос. — Вы совсем меня не слушаете!

Жильбер встрепенулся.

— Виноват, ваше величество! Я так залюбовался портретом, что, каюсь, забыл про оригинал. Надеюсь, вы позволите мне искупить свою вину, совершив беспримерный подвиг в вашу честь!

— О ваших подвигах мы уже наслышаны, — тем же тоном продолжала Мария-Антуанетта. — Расскажите лучше о чужих. Это будет вам наказанием.

— О, вы плохо меня знаете, если считаете, что рассказывать о других людях, которые храбрее, умнее, лучше меня, причинит мне страдания, напротив! Мне понадобится больше времени, чем нужно госпоже Виже-Лебрен, чтобы закончить ваш портрет. С кого прикажете начать?

Мария-Антуанетта сделала вид, что задумалась.

— Верно ли говорят, что граф Ферзен вёл себя храбрее многих французов? Вот будет забавно, если он получит крест Святого Людовика из рук моего супруга раньше, чем какой-нибудь шведский орден!

— Полковник Ферзен в самом деле отличился во время штурма редута фузилёров; граф де Дама и герцог де Лозен отзывались о нём как о человеке изрядной честности и доблести, но если вам интересны подробности, спросите лучше у них: я не имел счастья видеть графа в бою, поскольку находился с американской армией. Могу вам рассказать о французских волонтёрах, например, о господине де Жима. Это воистину редкий образец чисто гасконской неустрашимости и презрения к опасности в сочетании с верностью своим друзьям и чуткой, отзывчивой душой…

— Да, вы стали настоящим американцем! Зачем вы всё ещё носите этот мундир, если мой муж сохранил за вами полк? Скажу вам по секрету: ему может быть неприятно видеть своего подданного в мундире иноземной армии.

— Его величество прекрасно знает, что я всегда служу своему отечеству и своему королю, какого бы цвета мундир я ни носил.

— Довольно о мундирах! Расскажите мне лучше, какие платья носят американки.

…В Париже Лафайет сразу отправился на улицу Клери, к госпоже Виже-Лебрен. Они с мужем занимали целых два дома: в одном жили сами и принимали жильцов, в другом же располагались мастерская, академия, где преподавала Элизабет, и выставочный зал, где можно было приобрести разные древности, полотна голландских мастеров, Грёза и Фрагонара, добытые Лебреном. Хозяина не было дома, да маркиза он и не интересовал; в свете говорили, что Лебрен бросил свою первую жену в Голландии, чтобы жениться на молодой талантливой художнице, и теперь наживается на ней, тратя деньги на игру и девок.

Заказать портрет стоило двенадцать тысяч ливров, однако найти время для госпожи д’Айен оказалось непросто: записная книжка Виже-Лебрен была заполнена на полгода вперёд. Пока она листала её, постукивая карандашиком, Жильбер гулял по мастерской, разглядывая готовые портреты. Перед одним он застыл, как вкопанный.

Это была красавица; художнице даже не потребовалось обычных ухищрений — обо всём позаботилась природа. Совсем молодая женщина, не старше двадцати, но её взгляд, поза, осанка излучают уверенность и силу. Ни наивности, ни кокетства, хотя она одета и причёсана по последней моде; она словно говорит: "Я знаю, кто я; а вот кто вы?"

— Это госпожа де Симиан.

Художница стояла рядом с Жильбером.

— Диана де Симиан? Кузина Шарля де Дама?

Виже-Лебрен пожала плечами:

— Фрейлина графини Прованской.

Спускаясь по лестнице, Лафайет припоминал всё, что слышал мельком от своего друга. Диану выдали замуж в пятнадцать лет за Шарля-Франсуа де Симиана, капитана гвардейцев графа д’Артуа. Он тоже отправился в Америку с корпусом Рошамбо. Что же такое Шарль говорил про него… ах да. "Если даже Симиан, женатый на такой красавице, как моя сестра, предпочитает мужчин…" То он просто дурак!

Жильбер теперь читал всё, что мог найти об Антильских островах. Король разрешил ему пользоваться своей библиотекой из Больших апартаментов, в которой имелись книги и на английском языке, но маркиз всё же решил заглянуть в библиотеку Месье, которая была не менее обширна, а в чём-то и более ценна. Прованс уехал в один из своих замков, Лафайет не рисковал столкнуться с ним нос к носу. Он рассчитывал провести несколько часов в тишине и одиночестве. Потянув дверь на себя, он шагнул вперёд — и остановился на пороге: звук захлопнутой книги прозвучал слишком гулко; застигнутая врасплох дама была смущена. Но Жильбер смутился ещё больше: это была Диана де Симиан.

— Простите; я, должно быть, напугал вас, — произнёс он наконец. — В мои намерения ничуть не входило нарушать ваше уединение. Если моё присутствие вам неприятно, я сейчас же уйду. Но если вы позволите мне побыть здесь немой бесплотной тенью… Жильбер де Лафайет, к вашим услугам.

— Я знаю, кто вы, — улыбнулась Диана. — Шарль много рассказывал о вас.

Эта улыбка сняла все светские преграды; они враз сделались старыми друзьями, которым можно говорить о главном, не заботясь об условностях. Самой лёгкой темой были книги. Жильбер спросил, что она искала в библиотеке; Диана показала ему томик Ричардсона во французском переводе, и Лафайет мысленно порадовался тому, что видел спектакль, поставленный по "Клариссе": романов он не читал, Адриенна же именно по ним выучила английский. С английской литературы перешли к французской; Диана спросила, понравились ли ему "Опасные связи". Жильбер вспомнил, что эта книга, присланная ему по старой памяти герцогом д’Айеном, так и осталась неразрезанной… Роман пехотного капитана Шодерло де Лакло был в большой моде; Лафайет слышал краем уха, будто автор сводит в нём личные счёты, за что и был сослан в дальний гарнизон в Бретани. Промычав нечто неопределённое, он спросил, понравился ли роман самой Диане.

— Да! — ответила она с вызовом. — Я нахожу, что написано ничуть не хуже, чем у Ричардсона, причём без скучной назидательности. Что бы там ни говорили, автор не упивается пороком, как иные, и не бичует его, точно проповедник, а сокрушается о нём. В самом деле, разве не страшно жить в обществе, где любовь — игра?

— Любовь — это Божий дар! — с жаром подхватил Лафайет.

Это прозвучало слишком откровенно, поэтому Жильбер поскорее перевёл разговор на Дама, который что-то давно не пишет. Испросив позволения бывать у госпожи де Си-миан и видеться с ней у общих знакомых, Лафайет ушёл, позабыв о своей книге.

Версаль стал ему мил. Хотя Прованс по-прежнему смотрел сквозь Лафайета и не заговаривал с ним, это лишь придавало пикантности встречам с фрейлиной его жены.

В августе во дворец явился де Грасс, освобождённый из английского плена. Георг III лично вернул ему шпагу, а новый глава правительства лорд Шелберн передал с ним предложения о мире. Виги, желавшие покончить с войной, взяли верх (Жильбер представил себе Чарли Фокса в ораторском пылу), однако война ещё продолжалась: французы отчаянно пытались отбить Гибралтар для испанцев, при этом между офицерами обеих наций, как обычно, царили раздоры и соперничество. В середине сентября англичане разбили раскалёнными ядрами "непотопляемые и несгораемые" плавучие батареи, пытавшиеся штурмовать неприступную крепость. Бочонки с порохом взорвались с таким грохотом, что во всех домах Гибралтара и Альгесираса повылетали стёкла, солдаты и офицеры оглохли на несколько дней, а земля содрогнулась даже в Кадисе. Несмотря на это, осаду не сняли, а Лафайет готовился выехать в Мадрид — прощупать почву для экспедиции на Ямайку.